Но плюс все же был – еще долго школьникам никто дурь продавать не посмеет. До нового Хорька. И, может быть, в этот просвет между Хорьками успеет вырасти чей-нибудь еще братишка.
Ванька думал это, но все равно не легчало. Будто бы незаживающая трещина в кости – вот, вроде бы затянулось, срослось, а потом убил кого-нибудь и снова лопнуло. И саднит, саднит, и ничем не заглушить. Сиди, лежи, телек смотри – все равно больно и чешется. Научиться бы как Фархат. Тому убить – как зуб выдернуть. С замораживанием.
Или научиться не думать. Как Колян: Фархат сказал, Колян сделал. Не человек, а машина. И за грехи Коляновские перед господом Фархат отвечать будет, сам говорил. А за грехи Рыжего кто? Убийство – это же как минимум десятка в аду, в кипящем котле. Молодец, хорошо день провел. Хотя если по понятиям рассуждать, то толпой вроде как и не убийство, а суд. И если за дело, то может, и скинут хотя бы пятерочку. Или условно. Интересно, а в аду условно – это как? Сидишь в чистилище и пережидаешь? Но чистилище – это же просто белое поле. Белое поле. И ничего вокруг. Это похлеще всякого ада получается – в аду хоть не один в котле варишься, а рядом кто-нибудь подкипает. Вместе полегче. Даже с чертом, который в тебя рогатиной тычет, лучше, чем одному.
Ладно, пусть уж десятка тогда.
Мама, услышав, что он вздыхает на кухне, вырубила телек, поскрипела пружинами койки и побрела к нему. Он услышал, как шаркают по драному линолеуму ее старые тапки, приосанился и постарался «сделать лицо». Было невыносимо слушать это ее ковыляние – колени у мамы не гнулись с самых похорон. Врач сказал – застудилась. Она очень любила деда, долго не вставала с его могилы и не давала Ваньке себя поднять. После суда над братишкой дед пил всю ночь и к утру помер. Так что и тут Хорек вышел виноватым.
Ванька приматывал матери к коленям капустный лист, растирал настойкой лопуха на спирту, и даже ставил компрессы из желчи. Вставать она начала уже через неделю, но ходила теперь так, будто тапки у нее были чугунные.
Улыбнулся. Нет, не получилось. Поняла.
– Че ты, Ванюш?
Ванька потер пальцем порез на старой клеенке и признался:
– Мы это… Хорька грохнули…
Она ахнула, вскочила, чуть не перевернув стул. Лицо ее в одно мгновение подтянулось, напряглось, и она стала похожа не на его вечно сонную маму, а на героя – стахановца с советского плаката.
– Мучили? – спросила она жестко.
Ванька не сразу ее услышал, он удивленно следил за изменениями ее лица.
