И Никитична отдала ему то, что было у неё в кошельке.
Спустя несколько дней, проходя мимо железнодорожной станции, Никитична заметила этого бродягу. Он сидел на тротуаре, подложив под себя какую-то газету, а рядом с ним стоял сержант, тот, безразличный, который обычно ходил по вагонам вместе с ревизорами. Сунув руку за пазуху бродяге, но видимо, ничего не найдя, сержант прохрипел ему что-то на ухо и вдруг ударил ногой в живот. Бродяга повалился на бок, поджал колени к животу. закрыл голову руками.
Никитична бросилась к сержанту.
– Это же больной! – закричала она. – Его надо в больницу доставить, а вы бьёте.
Сержант знал Никитичну, помнил, как она ходила когда-то по вагонам, прося на содержание психов в местном стационаре. Сколько раз он собирался запретить ей это, но как-то всё не решался. И вот сейчас, едва увидел Никитичну, почему-то отпрянул от бродяги словно ему стало стыдно. Взяв того за шиворот, он повёл его к УАЗу и впихнул в заднюю дверь, кивнул Никитичне, чтоб та села рядом с ним на переднее сидение.
Доставленный в лечебницу бродяга, казался действительно невменяемым. На вопросы медперсонала отвечал плаксивым голосом, повторяя одну и ту же фразу: “Всё потерял” и заискивающе смотрел на окружающих.
Однако ни на кого здесь кроме Никитичны, он не произвёл впечатления. Владимир Николаевич лишь скользнул глазами по новому пациенту и тихо спросил Никитичну: “Откуда ты привезла этого мазурика?”
Но в глазах Никитичны была такая мольба, что Владимир Николаевич, обращаясь к сержанту, устало произнёс:
– Ладно, ведите его ко мне в кабинет.
Так в стационаре появился новичок Павел.
“Поступил по скорой” написал Владимир Николаевич вверху медицинской карты и подчеркнул эти слова. Про себя же пробурчал:
“Жалеет всех Никитична, а меня, кто пожалеет?”
Никитична вошла в палату и прикрыла за собой дверь. Из угла в угол ходил Виктор. Худой, высокий с несуразно длинными руками и, как всегда, в меховой, детской шапочке с ушами. Он совсем не изменился за те годы, которые его знала Никитична. Казалось, что его лицо не имело возраста. Но стоило подойти поближе, всё становилось на свои места: судорога, сжав однажды, навсегда исказила его лицо подобием улыбки. К своей шапке он относился как к живому существу. Всё время гладил её и бормотал: “ Красивая. Какая красивая”. Как-то он даже шёпотом рассказал Никитичне, что иногда его шапка поёт словно ангел.
У забитого тёсом окна стоял Степан и ковырял доску пальцем. На понурых плечах Степана мешком висела грязная фуфайка с названием именитого футбольного клуба. Эта фуфайка была Степану дороже родной матери и носил он её так, словно это был генеральский мундир. Обычно, завидев приближающегося санитара, Степан кричал: “Не тронь меня!” и, вставая в бойцовскую стойку, начинал пыхтеть, прыгать по палате, выбрасывать кулаки, изображая нападение, но никого не разу не только не ударил, но даже и не задел. Повернувшись к вошедшей в палату Никитичне, Не тронь меня улыбнулся ей и вновь вернулся к своему занятию.
