– А кто в прошлый раз не пожелал топить эту гнусную тварь? Кто предложил сослать его в Бердичев? Ви гуманист, Лёва?
– Таки я отвёз его в Бердичев!
– Тогда почему он снова здесь и жрёт грудинку!
– А я знаю?
– Какая грудинка! Боже, какая то была грудинка! Тётя Циля умрёт от инфаркта, когда узнает её жалкую судьбу! – вновь взвыла потерпевшая.
– Ша! Тихо! – рявкнул владелец алкоголички и семейных трусов. С похмелья он соображал туго. – Шо вы бакланите на всю Одэссу! Таки я не понял, Троглодит спёр мясо?
– Таки да! – в один голос подтвердили присутствующие.
– Ты ж его увёз? – обернулся мужик к лысому Лёве.
– В Бердичев, – кивнул тот. – Самолично.
– Миша, я вас умоляю! Вся надежда на вас! – мадам Кацман принялась подобострастно кланяться мужику в майке. – Ведь так же жить невозможно! Эта скотина третирует целую квартиру! Ви должны его удавить, наконец!
Миша попятился:
– Удавить? Я?
– Конечно! Удавить, утопить, сбросить с Тёщина моста 1– всё, что пожелаете, только шобы его здесь не было! Я вас умоляю, Миша, защитите бедную вдову, которой не на кого положиться, от бандитского произвола!
– Я не смогу… – пробормотал мужик, отступая.
Мадам Кацман двигалась за ним, умоляюще сложив руки:
– Ладно бы то был босяк с Молдованки2… Но кот! Какой-то драный кот изводит шесть семей! Миша, умоляю вас! Хотите, встану на колени?
– Да не надо! – вконец перепугался мужик. Он уже упёрся спиной в дверь, дальше отступать было некуда. – Шо вы, Розочка! У меня рука не подымется, живое же существо…
Мадам Кацман бурно разрыдалась, и мужик окончательно растерялся.
– Да отвези ты его в Китай, – подал голос Лёва. – Или куда ты там в среду отплываешь?
– В Индию, – машинально поправил Миша. – В Кочин3.
– Лэхаим! Вот туда и отвези. И будет, наконец, нам всем счастье.
Когда-то у него было другое имя. Сейчас он помнил ту жизнь смутно, словно она приснилась ему во сне. Помнил ласковые тёплые руки, бравшие его под живот, помнил глуховатый голос, называвший его «Барсик», помнил божественный аромат свежей ставридки.
Её все звали Мироновна. Прошедшие годы стёрли в памяти черты лица, сохранив лишь смутный, как в потемневшем зеркале, образ – белый платочек в синюю крапинку, темную сиротскую юбку да кошёлку, с которой она ходила на базар. Он провожал её до ворот – в те времена он ещё опасался покидать двор – и ждал, когда она вернётся. Тогда они вместе шли домой, ужинали, он забирался к ней на колени и мурлыкал громко и радостно.
