Я оглядел дверь сверху донизу: обледенела. Что делать, я понятия не имел. Был бы у меня нож, расколол бы лед на двери. Был бы фен, растопил горячим воздухом. Был бы кипяток, облил дверь из ведра. Отец размораживал автомобильные дверцы спиртом, но у меня и водки с собой не было.
Сняв варежку, я полез в карман за мобильником. На экране безжалостно высветилось: «Нет сигнала».
– Блин, – покрасневшими от холода пальцами я набрал отца, но гудок не пошел.
«И какого хрена никто не сказал, что тут связи нет?!» – возмущался я, стуча носком ботинка по обледенелому краю двери.
«Можно поехать домой. Будто меня и не было, – подумал я. – Посидеть до поезда на вокзале, и ту-тууу».
В кармане лежала бумажка с расписанием. Я не верил глазам, слезящимся от холода, недосыпа и усталости: обратный поезд придет через неделю. Слишком долго, чтобы сидеть на вокзале.
Ручные часы показывали начало девятого утра. Время пить чай и заедать его приготовленными бабушкой пирогами, но никак не время стоять на пороге ее равнодушного дома и морозить нос.
Я устал. Казалось, нужно только войти, и остальные проблемы решатся сами. Но войти не удавалось.
Я обошел дом. Стены выцвели на солнце и из изумрудных стали светло-зелеными. Шифер на крыше потрескался, потемнел. Окна были закрыты ставнями и заколочены. Дом старился вместе с бабушкой, а, когда ее не стало, замер в летаргическом сне.
Дом, хлев и сарай были закрыты на огромные ржавые замки. Только дровяник открыт, но в нем ни дров, ни даже щепочки. Выглядела усадьба неприветливо.
«Влезть в окно? Но без инструментов… Можно молотком, гвоздодером, но потом-то что? Не разбивать же стекла!»
Я подошел к сараю, в котором бабушка могла хранить инструменты. Даже не пробуя открыть замок, первым делом оглядел дверь. На ней наросла толстая корка льда. Сарай мне тоже не открыть.
– Кто тут по дворам ходит?
Я обернулся. У калитки стоял старик в телогрейке, на голове меховая шапка, руки в боки. Лицо красное, обветренное.
«Домой хочу», – подумал я, опуская голову.
– Нечего оттудова выносить, и не думай! – сказал старик, пропихиваясь в узкую щель калитки. – Я сам все вынес.
Он подошел поближе и остановился возле меня. Глаза у деда были грустные.
– Проваливай-ка отсюдова.
– Я свой, – сказал я. – Здесь бабушка жила.
Старик, узнав, что я внук Антонины Глебовны, смутился.
– Иннокентий, да? – спросил он, заикаясь, и вместо двух букв «н» в имени произнес целых четыре.
– Кеша, – ответил я.
