– Да… Ты еще посмотри на эту луну. Она такая большая и желтая сегодня.
– Это точно.
– Знаешь какое-нибудь стихотворение про луну?
– Ха-ха, нет! Ты же знаешь, что поэзия – не сильнейшая моя сторона.
– Как ты быстро меняешься во вкусах! А помнится мне, что кто-то совсем недавно читал Онегина.
– Я? Ничего подобного… – сказал Рома с ухмылкой, припоминая те самые строчки про ножки.
– Я тебе сейчас даже их воспроизведу, погоди-ка…
Аня устремила взгляд куда-то вверх, вдохнула полной грудью и начала было читать четверостишие: «Ах! долго я забыть не мог две ножки…», как вдруг запнулась на полуслове – у столика находился официант.
– Прошу прощения, ваше блюдо готово. Прикажете подать сейчас или несколько позже?
– Нуу… – и Рома взглянул на Аню с тем, чтобы угадать ее желание, но кроме смущения на покрасневшем лице ничего более не нашел. – Подавайте через десять минуточек.
Официант поклонился, кивком дал понять, что все будет в лучшем виде, и поспешил к другому столику. Рома взял Аню за ручку и лицо его засияло.
– Сейчас будем есть устрицы!
– Ага… – уныло сказала она.
– Ну, чего ты?
– Не люблю, когда вот так встревают в разговор!
Злость ее была так велика, что она, сама того не подозревая, сжала в кулаке Ромин палец.
– Да, понимаю, – сказал он, едва сдерживая свое умиление.
– А я не понимаю. Неужели нельзя было подождать, пока мы договорим?
– Нельзя.
– Отчего же? – и бровь ее поднялась, что являлось знаком сильнейшего недоумения.
– Хотя бы просто потому, что мы сидим, отдыхаем и нам ни до чего нет дела, а он носится уже вот целый день, и каждая минута у него на счету.
Аня плюхнулась в подушки с нежеланием принимать свою неправоту, но перебивать Рому не стала.
– Обычно, чтобы понять поступки людей, я просто ставлю себя на их место, будто бы перемещаюсь в чужое тело, сознание и ситуацию. И, знаешь, тогда все то, что раньше вызывало у меня негодование, становится таким естественным и… и закономерным что ли. Даже если у меня и не получилось понять какой-либо странный поступок, его всегда можно объяснить тем, что характер у всех разный, и странность эта является лишь разницей нашего восприятия… Так к чему я все это, – обнаружив, что мысль его пошла несколько по кривой, Рома метнул взгляд на Аню, дабы распознать: слушает она или нет.
Ох… какое блаженство он испытывал каждый раз, когда замечал блеск внимающих глаз; и какое, не уступающее по эмоциональной напряженности чувство досады поселялась в его груди при виде зевающего рта. Удивительно, но столь разнобокие эмоции выливались в одну простую закономерность: он любил Аню тем сильнее, чем больше наблюдал чужих зевков.
