Здесь Митя не выдержал и вставил, невольно защищаясь: – А дядь Сережа сказал, что так этому дебилу и нужно. – Сказав это, он и сам почувствовал в своем сердце, в глубине своей души, всю несправедливость, глупость и жестокость такого утверждения, но не смог удержаться от защиты самого себя. Его задетое и защищающееся внутреннее «Я» не могло поступить иначе и он, чувствуя, что подличает, все же продолжал отпираться и, защищаясь, добавил: «Да он и сам в нас камни первый стал швырять!».
– Послушай сын, – вздохнул Виктор. – Послушай, что я тебе скажу. Твой дядь Сережа баба настоящая. Я тоже кстати баба и нытик, потому и заливаю внутреннею тоску этой дрянью. – и он кивнул в сторону банки с самогоном. – Но я знаю о своем бабстве. Многое вижу и понимаю, даже несмотря на вечно залитые сливы. А твой дядь Сережа?… Я его с детства знаю – мы погодки. Так вот у него понтов много, а внутри пусто. Он Мишки фермеру все детство подзатыльники отвешивал и ни во что не ставил, а теперь перед ним шею гнет, как баба последняя. Тьфу! Не люблю двуличность и лицемерие. – И он, выдохнув, налил себе еще пол стакана, и опять сморщившись и скривившись, выпил. Взяв со стола вывалившийся огурец и откусив кусок, бросил его в миску. Немного помолчав и подумав, сказал: – Ладно, все. На сегодня воспитание окончилось. Иди к себе, но помни… Помни этот разговор даже тогда, когда меня уже не будет. Всегда держи себя в руках и не превращайся в стадное животное. Не вой в кучу, никому не подвывай и никогда не обижай слабых! Всегда держи себя достойно и в руках. Иди ко мне…
Митя встал со стула и подошел к отцу. Виктор неожиданно и как-то даже стесняясь поцеловал сына в лоб и похлопав по плечу повторил: – Помни, даже когда меня уже не будет… Иди…
Митя шел к себе в комнату и думал: «Странный какой-то отец сегодня… Да и странные вещи он мне сегодня говорил, словно они с Евдокимом одну книжку прочли, а теперь каждый по-своему ее пересказывают».
– Эх, жестянка! – выдохнул Виктор, когда остался один. – Кто бы еще меня жизни научил?.. – и он, чему-то улыбнувшись, налил себе полный стакан и уже не морщась, выпил его целиком. – Его и так пьяный и затуманенный взгляд подернулся еще большей пеленой, а за ним зияла холодная тоска и безнадежная пустота. Он, взглянув в небо через занавеску окна и закурил. А вместе с дымом в него вползало безразличие ко всему, – к себе, к жизни, к сыну… И почувствовав пьянящую слабость и усталость, он, уронив голову на руки сложенные на столе и, провалился в забытье.
