Я, правда, не совсем понимала, что значит – соответствовать горе. Даже, если ее название немножко созвучно моему имени. Лишь, когда в четвёртом классе новая подруга начала звать меня Машиной, а родная тётка, мамина сестра, тётя Наташа стала дразнить Манюней – как дрессированную собачку всесоюзно-знаменитого клоуна Карандаша, я оценила сдержанность и благородство данного папой прозвища. Машу-у-ук. Почти Су-о-о-ок, которую я любила. Сестра Наташа сшила мне костюм куклы, в которую переоделась Суок, чтобы проникнуть во дворец трех Толстяков, и мы с подружкой, нарядившейся наследником Тутти, завоевали первое место в школе на костюмированном балу, посвящённом Неделе книги.
Самым вкусным ощущался ломоть булки или чёрного хлеба, намазанный маслом и посыпанный сахарным песком. Ещё до моего рождения маленькая Мила прозвала деликатес – буля-маля-потипа – что означало – булку с маслом посыпать.
Ещё я любила толокно. Вообще-то толокно представляло собой овсяную муку, из которой полагалось варить кашу или кисель, но тёплый жидкий клейстер, в который превращается толокно, если заварить его в горячей жидкости, я не могла проглотить. Мама придумала иной рецепт – она вымешивала толокно со сливочным маслом и сахаром до однородного теста, и я с удовольствием уплетала сладкое овсяное месиво.
Следующей вкуснятиной считался гоголь-моголь. Мама ложкой растирала желтки с сахарным песком почти до белого состояния, означавшего, что крупинки сахара полностью растворились в яйце, и я наслаждалась, как говорил папа, ёдовым. Первая буква — ё с точками – для пущего ударения и усиления эффекта. Ёдово действительно получалось вкуснейшее.
Из белков мама иногда пекла безе – маленькие, сахарные, бело-коричневатые печенюшки. У нас их никогда не называли меренги, как потом назвала их тётя Лида, привезя мне целую коробку в интернат.
Неизвестные лакомства я не любила. Один раз в детском саду нам на третье дали по целому блюдцу мытого, мокрого изюма. Сперва я с лёгким чувством брезгливости смотрела на сморщенные коричневые ягоды-горошины. Воспитательница уговорила меня взять одну в рот. Она-де сладкая, вкусная, мне обязательно понравится. Я взяла. Склизкая, с костью внутри, полузасохшая виноградина, которую я вынужденно проглотила, не посмев выплюнуть на глазах чужого взрослого, заразила меня таким отвращением к изюму, что я не поборола его за целую жизнь.
Во второй раз это была конфета-помадка. Кто-то из гостей принёс нам коробку, где каждая бело-розовая конфета лежала в отдельной бумажной гофрированной розеточке.
