Вино возбуждало людей. Одни оживленно спорили, другие, более спокойные, расположившись на нарах, толковали о прошлом, делились опытом фронтовой жизни, рассказывали занимательные истории, третьи – сидели молча, погрузившись в раздумье.
На нарах у мотористов, более молодых и темпераментных людей, шёл спор. Шота, как всегда, там был солистом, остальные аккомпанировали ему. Серафим играл на аккордеоне. В углу землянки, облокотившись на лавку, сидел техник – лейтенант Игорь Дзюбин. Он сильно охмелел и теперь, забывшись, о чем-то сладко мечтал. Глаза его мечтательно устремились в одну точку, а на лице застыла тихая, далекая улыбка. Губы его улыбались, глаза блестели. Серафим затянул знакомую мелодию, и техник – лейтенант бессознательно подхватил её:
…О тебе мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой,
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой…
Он не замечал ничего окружающего, и мысли его парили где-то далеко – дальше этой землянки. Голос его был чист, мягок и нежен:
…Ты сейчас далеко – далеко,
Между нами снега и снега…
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви…
Серафим сменил мелодию, и кто-то с другого конца землянки сиплым басом подхватил её фронтовой пародией:
…на позицию девушка,
А с позиции – мать…
Опершись спиною о столб, пожилой моторист Ашенко шептал себе под нос сугубо народную – «шумел камыш», надеясь найти себе поддержку, чтобы потом затянуть во весь голос. В землянке стоял шум, песни переплетались с занимательными рассказами, слушать можно было только одного, потому никто никому не мешал.
Развалившись на верхних нарах, техник – лейтенант Захарчук мечтал вслух, обращаясь к своему товарищу лейтенанту Константинову:
– Да… скоро дойдем до Берлина… кончится война… демобилизуемся. Не знаю, куда я пойду, но в авиации работать больше не хочу: прошёл у меня этот юношеский пыл увлечения воздухом. Она хороша для удовлетворения юношеской страсти, стремления к чему-нибудь необыкновенному, героическому, а потом, когда познакомишься со всем, поглядишь будничную сторону этой жизни, разочаруешься. Между прочим, у меня дома растет сын, славный такой, пять лет, и тоже уже авиацией интересуется. – Лейтенант мечтательно улыбнулся и продолжал: – Но я не хочу, чтобы и он был авиатором: ошибку отца не должен повторить сын. Быть в авиации хорошо в молодости, испытать остроту ощущений, но нельзя же всю жизнь оставаться молодым. И потом, мне кажется, только умственная, а не физическая работа может принести удовлетворение в жизни.
