Ну и последнее. После того, как Наташа познакомила нас с инсталляциями, мое отношение к этому виду искусства мало помалу стало меняться от полного неприятия и высмеивания до попытки понять. Каждый раз, приезжая сюда на репетиции, я ходил по павильонам и пытался услышать то, что хотел сказать автор своими работами. Так, наваленные гуртом ржавые трубы вдруг заговорили о безысходности человеческого бытия, о беспомощности человека в мире, о его одиночестве, о предопределенности событий в его жизни. А невидимый арт-объект художника из Благовещенска Бетельгейзе Поканевидимого, наоборот, сулил надежду и вселял силы, напитывая невидимой энергией, как будто автор пытался освободить человеческую сущность от шелухи цивилизации и помогал проявить свой гений. Кстати, в последнюю, «волшебную» комнату ни я, ни Надька больше ни разу не зашли. Не сговариваясь, мы одновременно пришли к мысли, что чудо нельзя тиражировать и больше не рискнули испытывать необычные переживания.
Я проделал большой путь к пониманию такого спорного вида искусства. Конечно, было бы глупо назвать меня знатоком экзистенциальных смыслов всех работ, но, как бы то ни было, шаг навстречу мною был сделан. Даже полтора. Ведь я тоже решил представить на выставку свою инсталляцию. Долго раздумывал, не будет ли это слишком по-делитантски с моей стороны. Но когда рассказал свою идею Наташе и Семену, они горячо меня поддержали. Свой арт-объект я посвятил девочке, которую знает каждый, Мурочке Чуковской. Кому в детстве не читали детские сказки в стихах Корнея Ивановича Чуковского! Однако, не каждый знает трагедию, связанную с тяжелой болезнью его младшей дочери и ее мучительным уходом. Эта история потрясла меня до самой глубины, так что время от времени я мысленно возвращался к ней снова и снова. И теперь у меня появилась возможность выплеснуть на окружающих всю свою боль, тем самым сняв с себя напряжение, и отдать долг памяти бедной Марии Чуковской. В песочнице возле дома я подобрал никому не нужного старого одноногого пупса, которому кто-то выколол глаз, купил несколько широких бинтов, обмотал ими его фигуру, в углу комнаты поставил огромный сломанный полураскрытый зонт, который покрасил из баллончика зеленой краской, – он символизировал ноябрьскую секвойю в Алупке, под которой была похоронена Мурочка, а на длинных кусках прозрачной пленки черным маркером написал стихотворение, которое она сочинила в больнице, из которой так никогда и не вышла:
