Наконец он закончил писать и поставил Точку, маленькую и почти незаметную, но твёрдую точку в конце предложения, а потом обвёл её кривым неровным овалом. Писатель отстранился и ещё раз оглядел листок печатного текста, испещрённого корявыми синими пометками, слитыми узкими строчками в малочитаемые слова и предложения. Это была последняя страница его романа в последней его редакции с последними его правками… Всё? Писатель посмотрел на лежавшую рядом аккуратную стопку листов. Всё, последний… Листок, бережно несомый двумя пальцами, плавно опустился на своих собратьев, чуть помятых, истыканных стандартными символами чёрной краски и замаранных синими чернилами шариковой ручки. Ладонь ласково разгладила листы, превратившиеся из некогда девственной, белоснежной бумажной массы в хранилище мыслей, переживаний и надежд. Писатель сгрёб стопку со стола и спрятал её в пластиковую папочку.
Он порывисто встал и, опёршись тремя пальцами о стол, ещё стоял некоторое время, задумчиво глядел на пухлую папку, покусывая губы, нечаянно чмокал и улыбался по-детски тихо и мечтательно. Теперь точно всё! Он медленно сел обратно на стул, положил голову на руки и, застыв, стал смотреть в окно. Там была весна, тихая зелёная, спокойная поздняя майская весна, почти лето. С уже широкими зубчатыми листочками деревьев, сочной травой и ранними яркими цветами маленькой клумбы, с молочно-голубым тёплым небом, мягким солнечным светом и лёгким шёпотом бодрящего ветерка – всё как он любил в этот переходный этап межсезонья.
Писатель довольно сощурился, ковыряясь взглядом в потрескавшейся и пыльной оконной раме. Было так спокойно, хорошо и безмятежно в тот момент, который плыл в весеннем воздухе, покачивался, смешивая реальность с мечтой, прошлое с будущим, сон с явью, что ничего, совершенно ничего теперь не хотелось, и он лишь желал окунаться в это бесподобное сейчас, и не знать, что будет потом, и не помнить, что было ранее.
Писатель повернул голову и увидел своего ленивого и облезлого кота. Тот, зажмурившись и кротко подвернув гибкие лапки, лежал по своему обыкновению на комоде и тихо посапывал, допуская иногда из-за своего стариковского малозубия смешные причмокивания и тихие посвистывания.
Писатель впервые за последний час нарушил тишину кабинета.
– А ты всё спишь, бродяга? – с наигранно суровым укором спросил он, и даже сам удивился звуку своего гулкого голоса, чужеродным эхом пролетевшего по царству кабинетной тишины.
