В цветущие лабиринты радости. В благоухание вечерних садов.
В минуты тайных признаний, часы долгих разговоров, месяцы любовных встреч и… годы взаимного интереса. А еще, полагаю она спешит к кому-то такому, кто способен ее видеть, чувствовать, жить ей. Уходит от нас, где ей вдруг стало тяжело, к «ним» – в поисках легкой жизни.
Она делает это настолько незаметно, что впервые ты задумываешься об ее уходе, когда она уже далеко – за теми «зелеными холмами под восходящим солнцем». И она не вернется, потому что невозможно докричаться, потому что поздно, потому что оглядываться она не станет, потому что ей незачем возвращаться. В глубину сердца наползает темнота, и залить ее новым светом – с человеком, которого еще вчера ты боготворила – не получится.
А когда-то любви было неплохо и здесь.
И вот ты остаешься одна. Непривычная тишина и вселенская независимость! Свобода накрывает тебя своей бархатной глубинной силой и холодностью – огромной, как космос.
В какой-то момент, ты принимаешь эту силу, или она тебя укутывает в этот «бархат», и становится необъяснимо хорошо и спокойно. Ты снова дышишь, и сердцебиение уже не пытается «разворотить» твою грудь среди ночи.
Начинаешь двигаться и жить, как тебе хочется, хоть это и открытый риск.
Начинаешь снова кого-то подпускать к себе и снова любить, понимая, что это – новый риск.
Но…… незнание любви в тысячи раз страшнее и хуже всех этих повторений, ошибок, проб и разочарований.
***
Кем мы стали после «нас»?
Я так и не поняла.
Растерянность до сих пор не прошла до конца, потому что какая-то очень важная часть меня навсегда … нет, не исчезла – отошла на второй план, разъединившись с другой моей частью. Стоит там – за стеклянной стеной, которую заливает вода. Четкости изображение нет, но я точно знаю, что тот мутный неподвижный силуэт – это я. Почему так? Я не знаю.
В дневном свете, я – та, почти не появляюсь. Иногда напоминаю сама о себе чем-то внезапно-непонятно колющим в горле – когда при простуде его перехватывает и больно глотать. Если бы я – та была рядом постоянно, мне – этой нечем стало бы дышать. Но по вечерам, мы всегда соединяемся. Я – та выхожу из запотевшей «душевой кабины» и присев рядом, отпиваю кофе из своей чашки. Сажусь по-турецки и остаюсь с собой до утра. И тогда мне становится больно. А потом легко. То ли от того, что слияние мое всегда травмирует, и только много позже приносит успокоение? То ли от того, что можно быть той, которая … То ли от того, что я каждый раз не хочу своего возвращения к себе? Или наоборот – очень хочу, но каждый раз не могу принять?
