Он рисовал и каждую неделю четыре года подряд на двухместной тумбочке в казарме писал ей светлые письма, редко получая ответ. Она писала, что не любит писем, лучше приезжай. Но как приехать, если курсант – существо подневольное, только отпуск сближал их. В те редкие встречи говорили мало. Вроде и так всё понятно, к чему слова. Он смотрел на Аню, читал ответы в её глазах, улыбке, вдыхал исходящий от неё запах морошки. Её эндорфины, как казалось ему, говорили правду. Женщины ведь похожи на зеркало, в них мы видим отражение собственной любви.
Феликс, размечтавшись, зашёл в здание жд-вокзала, построенное австро-венграми (что за народ такой?), и стал без очков (оставил их в общаге, ну, не представать же в первый день перед девушкой в очках) изучать расписание пригородных электричек. Оно оказалось на каком-то непонятном языке. Написанные названия станций звучали как-то странно, по-птичьи: Мицивци, Цивкивци, Сичынци и т.д. Для их произношения требовалась сильная артикуляция, но с вареником во рту. Феликс беззвучно пошевелил губами, не решаясь произнести это вслух и не понимая, что значат эти написанные как будто бы русскими буквами слова. Может вообще ничего не значат или так специально называются, чтобы врагу было труднее запомнить? Атласы автомобильных дорог и карты городов вообще не соответствовали действительности. Ни по расстояниям, ни по направлениям. На карте Садгоры невозможно было найти ни комендатуры, ни пехотного полка. У военных были свои – настоящие карты, но под грифами «ДСП» или «Секретно», или, когда совсем точные, то «Совершенно секретно». А гражданскому населению предлагалось пользоваться направлениями и картинками на тему: как примерно могли бы выглядеть их города и страна. Супостаты, ау, за Уралом у нас одна сплошная Сибирь, чего тут нарисуешь?
Электричка спешила к Садгоре и везла к Феликсу ещё не офицерскую невесту, но девушку, наречённую им Аней. Она ехала вместе со своим отцом, майором медицинской службы запаса Николаем, демобилизованным в полном расцвете лет, когда его военные и врачебные потуги уже стали не нужны милитаризованной отчизне. Мужчина, ещё готовый на подвиг, оказался лишним в военном строю. Родом он был из этих мест, его отец – тоже Николай был тут похоронен, но ещё была жива мать, которая держала на хуторе Марусины Крыници пару коров, свиноматку с приплодом, птицу разную, кур с утками там, и прочая. Огороды, сады. Из леса летом брали грибы, дрова. Крутые кручи вели к реке, где клевала дура-рыба. Отдав родине двадцать пять календарей и не получив квартиру по месту былой службы в Хибинах (да несильно-то и хотелось там оставаться), Николай, вспомнив, что при рождении его крестили Мыколой, решил вернуться туда, откуда начал. Встал на воинский и жилищный учёты в местном военкомате, в колхозной управе до обеда за полставки заведовал медкабинетом, а после обеда предавался прелестям гражданской жизни.
