В соседней комнате вокруг пристава толпился народ, что-то бурно обсуждали. Широков хотел подойти, попрощаться, но почему-то вдруг подумал, что о нем уже никто не помнит, махнул рукой, зажал коробку под мышкой и шагнул на улицу.
Ветер с Дона нес запахи сена, пыли, аромат свежеиспеченного хлеба. Ефрем Игнатьевич, с этой минуты переставший быть околоточным Широковым, втянул воздух ноздрями, свыкаясь с ощущениями свободного человека, прислушался, как где-то рядом забрехала собака… Выстрелы, последовавший за ними взрыв, крики, ругань, отставной полицейский отмечал уже механически, на бегу.
По Малой Садовой, отчаянно отстреливаясь, бежали трое прилично одетых молодых людей. Их догоняли городовой, почему-то размахивающий Смит-Вессоном словно шашкой, и швейцар банка, безостановочно кричавший: «Верните деньги, гады!». Извозчик в армяке, дворник в белом фартуке, несколько мальчишек – уличных торговцев с лотками наперевес и пара восторженных гимназистов завершали погоню. Один из грабителей, приотстав, бросил бомбу. В окнах ближайших домой вылетели стекла, а разлетевшиеся веером осколки сбили темп погони.
Второй грабитель то ли выронил, то ли умышленно бросил под ноги пакет с деньгами. Тут же образовалась давка: преследователи ринулась поднимать банкноты.
Сгоряча Широков ещё продолжал какое-то время бежать один, не чувствуя боли, и лишь спустя минут пять тяжело опустился на булыжную мостовую, с удивлением рассматривая кровь, просочившуюся сквозь форменные шаровары. Из подворотни дома выскочил городовой его околотка.
– Стреляй, Титов, стреляй! Уйдут! – последние силы Широков вложил в этот крик.
Приподнять голову уже не получалось, а рука упорно пыталась собрать ставшие ненужными вещи, разлетевшиеся из картонной коробки.
Где-то рядом в саду цвели абрикосы. Розово-белые лепестки цветков легким одеялом прикрывали серую пыль и благоухали медом; гневно жужжал шмель, заблудившийся в белом кипении, гудели пчелы. Весна.
***
Чем бы ни занималась Варя: выводила на прогулку Марту Тимофеевну, давала успокоительные таблетки отставному офицеру, бредившему новой войной, кормила лежачих больных, успокаивала несчастную влюблённую девочку, придумавшую себе принца, про себя она все время улыбалась. Уж очень хороший сон сегодня привиделся. Она редко видела сны вообще, обычно уставала так, что спала без сновидений, но сегодняшний – вызвал тихую радость, и Варя полностью отдавалась ей. Как ни странно, пациенты приюта для душевнобольных, построенного на средства Елпидифора Тимофеевича, эту радость понимали и счастливо улыбались в ответ. Двое буйных: купчиха, в припадке беспамятства зарезавшая падчерицу, и солдатик с русско-японской войны, которому всюду мерещились враги, – сегодня были как-то подчеркнуто ласковы и уверяли, что доверяют только ей, Варе. Купчиха даже согласилась по такому поводу постричь длинные переросшие ногти, а солдатик в очередной раз рассказал про дочку, которую оставил девочкой и никак не хотел признавать в молодой женщине, приходившей навещать его. Только Марта Тимофеевна, за которой по распоряжению Елпидифора Тимофеевича была пожизненно закреплена отдельная палата на случай обострений, отрешенно смотрела мимо Вари и о чем-то сосредоточенно думала.
