– Может быть, "Меркава" и летала – продолжает ребе – Или летало что-то другое. Не в этом дело…
А в чем? Мы молчим, но вопрос повисает в воздухе. Да и ответ… Он тоже где-то рядом.
– Думаю, все дело в том, что поднимало "Меркаву" в воздух – он глубоко вздыхает – И думается мне, что лучше нам этого не знать.
Мне становится страшно. Я, почему-то вспоминаю злобное клокотание, крылья, закрывающие Луну и Месяц, оскаленные острые пасти с множеством треугольных зубов, самодовольное лицо Конрада Янике и растерянное – Лешего. Ребе видит мой страх и говорит:
– Не все так плохо, уважаемые. Злоба и ненависть обладают огромной силой, нам-ли, евреям этого не знать. Но есть другая сила, которая может противостоять той, злой силе. Это любовь к Всевышнему.
Он видит вопрос в наших глазах и пожимает плечами:
– Ну, а если вы не верите в имя Его, то у вас все равно остается любовь. И неважно, что это: любовь к детям, к матери, к отцу, к женщине, к камням этой улицы. Если она достаточно сильна, то сможет поднять в воздух вашу "Меркаву", будь это железный аппарат или всего лишь винтовка. Поэтому я и выпустил свое галахическое постановление о праведности борьбы…
Я вспоминаю… Под моими коричневыми армейскими башмаками в страхе дрожит земля и камни пустыни перекатываются по слежавшейся глине. Это не землетрясение… У танка "Меркава" мощный дизельный двигатель и ему не надо подниматься в воздух. Он лишь крошит засохшую глину и рвет на куски пустыню. А что, если кончится солярка? Сможем ли мы тогда двигать многотонную махину силой своей ненависти? Или чего-то иного? Теперь мне кажется, что гостеприимный хозяин уже все нам сказал. Поможет ли это нам? Возможно. Я поднимаюсь, чтобы раскланяться, но Карстен не уходит. Он виновато оглядывается на меня:
– Арье, подожди меня, пожалуйста. У меня еще один вопрос к ребе…
Вот он, момент истины. Вовсе не "Меркава" и не виманы интересовали историка. Неужели мы пробрались в гетто только для того, чтобы он мог задать этот свой вопрос? Я стою на пороге и не знаю, что делать. Сейчас он откроет нам свою тайну и я хочу ее знать, я имею на это право. Но они начинают говорить по-немецки и уже после первой же фразы глаза ребе Менахема широко раскрываются от непомерного удивления. А Карстен все говорит и говорит и я пытаюсь разобрать слова, но его немецкая речь сливается в единый неразборчивый поток непонятных слов. Лишь на мгновение мне кажется, что я слышу фамилию "Белобржецкий", но скорее всего это мне только кажется. Наконец, Карстен замолкает и ждет ответа. Зиемба колеблется, долго мнет бороду, ищет верный ответ. Потом кивает и произносит две длинные фразы уверенным голосом. Я не вижу лица Карстена, но, вероятно, это были правильные фразы, потому что его плечи распрямляются и я слышу вздох облегчения. Нет, это мне наверное тоже послышалось. А потом они оба делают странное. Ребе поднимается с кресла, а Карстен, напротив, преклоняет перед ним колени и наклоняет голову. Ребе кладет обе руки ему на макушку и произносит тихие слова, но я все слышу. Я знаю эти слова, это "биркат коханим", благословение, которое говорят только очень близким людям, детям. Забавное это зрелище – раввин, благословляющий эсэсовца, но мне не смешно. "Аминь", говорит Карстен и встает.
