Стук сердечный был столь при этом част и неистов, словно сердечко спешило установить сладостную кратность сердцебиения с огромным количеством мальчишеских нелепых рожиц, только что отраженных в зеркальных выкатах каждой из самых мельчайших капелек и как будто размещенных в собственной его, Гелечки, крошечно игрушечной комнатке смеха…
…Затем вспомнило само себя чувство странного, сладчайшего волнения, связанного со страстным ожиданием подъема театрального занавеса… Он с непревозмогаемой досадой отделял этот вот беспокойный мир, с его домами, квартирами, машинами, с ярусами этажей, похожих на пышногрудых Гулливерш в лилово-золотистых платьях, обсыпанных лилипутами, с соседями в креслах, с общим острым нетерпением, ставшим ропотом и шумом, с ним самим, несколько затравленным стерильно тихим шепотком внушения манер, – отделял он весь этот видимый мир от того, что находилось за темно-синими волнами занавеса, тяжко спадавшего сверху до самого пола.
В подобные минуты он так изнемогал от ожидания – ожидания, казавшегося ему жаждой выхода из спертости тюремной могилы, – что смирить или же несколько уравновесить порыв этой жаркой страсти души не смог бы, скажем, даже холод страшной, выданной ей авансом разочарованности в сценическом зрелище…
Очнувшись в подъезде, он ждал без страха смерти, ждал, как дети перед первым трепетным движением тяжкого занавеса к легкому, волшебному подъему, ждал начала не того, что вот-вот представят ему, а ждал он представления себя чему-то.
Там вновь вот-вот то произойдет, чего, по словам бабушки, вообще на земле не бывало и не бывает, а если и бывает, то лишь в частичном виде, причем происходит все небывалое и длится там так долго, что двух жизней не хватит досмотреть до конца… Свет сейчас начнет гаснуть так, как будто это не свет гаснет, а тихо засыпает весь этот мир вместе с тобою, еще удерживаясь над бездной сна, еще хватаясь за кромку тверди вечерней лишь кончиками слипающихся ресничек. Они слипаются и опускаются, а занавес все поднимается, и вдруг неясно в какой именно из точек пространства непонятно что во что превращается: то ли в зале гаснущий свет превращается в звук тихой музыки, то ли музыка, зазвучав, тут же гаснет, а по всему возникшему из небытия неслышно снуют голубые, зеленые, желтые, белые, серебристо-синие длиннорукие лучи… снуют, горстями сыплют в глаза искры зернышек, зернышки искорок; отряхая с себя остатки этого света,
