НН было не до осмысления причин сомнамбулического, крайне растерянного вида Гелия и странной его улыбки, в которой различила она ненависть, угрозу и, как показалось ей, готовность к очередной хамской выходке, выражающей всю его мелкую и похабную сущность. Она продолжала колотить «негодяя», но не выкрикивала с пеной на губах нечто поразительно нелогичное, как это иногда случается с очень умными, но ликующе взбешенными дамами, а на удивление спокойно говорила:
– Вон! Вон! Как я могла связаться с такой мразью? Я проткнула бы тебе глаз вилкой, свинья, но я не хочу рожать детеныша в тюрьме… Не от тебя! Не от тебя! От кого-нибудь другого! Слава Богу, что ничего не произошло! Слава Богу!
Гелий схватил в передней дипломат, где покоилась посмертная маска Брежнева, и, защищаясь ею от полуискромсанного поросенка, трещавшего жареной шкурочкой в руках натуральной фурии, взмолился:
– Ухожу… пожалуйста… умоляю… виски…
Лица его вообще нельзя было разглядеть из-за ошметков кислой капусты, перемешанной с трехцветными икорками, включая баклажанную, из-за наляпов майонеза, хреновой измызганности и лиловых потоков тертой свеклы, но была в голосе побитого такая мольба и безысходность, что НН бросилась в комнату, тыркнула ему в карман пальто бутылку «Белой лошади» и отворила дверь. Затем с бешенством захлопнула ее ногой, поскольку к растерянным своим рукам она относилась в этот момент со странной гадливостью.
Он остался один в подъезде. Рухнул на ступеньку лестницы. Сжал ладонями виски, в которые уперлась изнутри, словно желая вырваться наружу, тупая боль. Обнаружил, что видит всего одним глазом – второй успел заплыть от удара в скулу бутылкой. «Из этого явствует, – подумал он, – что идти с заплывшим шнифтом, да и вообще в таком виде, по центру города – невозможно. Невозможно. Явствует также, что младая жизнь… законный брак… Куба…»
Тут из груди его вырвался стон полной опустошенности и окончательной поверженности в дерьмо жизни и судьбы. А от случайного прикосновения к слизи масленка на галстуке – от слизи этой, кроме всего прочего, шибало в нос гвоздикой, коричкой и уксусом – поднялся к горлу спазм тоски прощания со всеми жизненными надеждами.
Он встрепенулся от возможности приложиться, отвинтил заграничную пробку и приник вспухшими губами к горлу. Мозг его, орошенный спасительным ядом, поднял вдруг голову, как поднимает ее в банке простенький цветок, совсем поникший по дороге с поля домой. Мозг сразу же, но стараясь думать так тайно, чтобы фокусничающие черти не смогли подглядеть мысли, мозг страстно взалкал покончить со всей этой пакостью существования.
