Внезапно он осознал, что старый книготорговец был ему ближе, чем кто-либо другой из тех, кого он встречал в своей жизни. Повзрослев, он стал человеком, легким в общении, однако в душе все равно оставался глубоко замкнутым. За его показным дружелюбием скрывались повышенная ранимость и боязнь приносить свое сердце туда, где его могли склевать. Он спасался от этого только тем, что отказывался заглядывать внутрь себя самого; тем, что заставлял себя жить на поверхности; тем, что пытался превратить себя в того человека, каким он всегда хотел казаться. Интересно, думал он, сколько еще людей поступало также? Он часто поражался той тоске, которая отражалась на лицах жителей Мейфейра. Лицо старого книготорговца, хоть жизнь его изрядно потрепала и закалила, всегда было радостным.
Он понял, что ему положительно нравится этот старикан. Какой же драгоценной старой птицей он был! Он чувствовал, что из-под соломенной крыши усов ярко-голубые глаза продавца заглядывали в его душу настолько глубоко, насколько сам он никогда не смог бы заглянуть. Он чувствовал себя так, как чувствует себя больной, попавший в руки хорошего доктора. Он удивлялся тому, что старик, который был человеком из другого поколения, так спокойно воспринял его заявление о сосисках. Он что, воспитывался на Фрейде? Такая бестактность любым другим пожилым представителем среднего класса могла бы быть воспринята также, как если бы он уронил ему на ногу полтора кирпича.
Его медитацию прервал большой черный жестяной поднос, который сунули ему в руки. Старик составил на него обед и Хью Пастон потащил тяжелый груз в гостиную. Не дожидаясь, когда его об этом попросят, он залил воду в большой черный чайник и поставил его на полку у камина, чтобы заварить их извечный чай. Его отполированная до блеска внешняя оболочка раскололась и была содрана с него, словно скорлупа с жареного каштана, и вместе с ней исчезли его напряжение и растерянность. Он понял, что старый продавец со своим чайным подносом и сковородкой, со сломанным диваном и перекошенной кроватью с периной восстановил его душевное равновесие и бережно сопроводил его через кризис. Как он это сделал, он не имел ни малейшего понятия. Он понимал только то, что живая человеческая рука легла на его плечо посреди жестокого, яркого и бездушного Мейфейра, и что прикосновение этой руки каким-то необычайным образом восстановило его доверие к жизни, как если бы он был плачущим в темноте ребенком.
