тотчас же все ему покорились. Но союзные монархи за это рассердились и пошли опять воевать с французами. И гениального Наполеона победили и повезли на остров Елены>у вдруг признав его разбойником. И там изгнанник, разлученный с милыми сердцу и с любгшой им Францией, умирал на скале медленной смертью и передал свои великие деяния потомству. А в Европе произошла реакция, и все государи стали опять обижать свои народы».
Далее Толстой говорит:
«<...> Новая история подобна глухому человеку, отвечающему на вопросыу которых никто ему не делает. <...> первый вопрос: <...> какая сила движет народами? История как будто предполагает, что сила эта сама собой разумеется и всем известна. Но, несмотря на все желание признать эту новую силу известною, тот, кто прочтет очень много исторических сочинений, невольно усомнится в том, чтобы новая сила эта, различно понимаемая самими историками, была всем совершенно известна}».
И продолжает: политические историки, пишущие на подобный лад, не растолковывают ничего; они попросту относят события на счет некоей «власти», которую выдающиеся личности якобы имеют над остальными — но отнюдь не сообщают нам, что, собственно, значит понятие «власти» — а в этом-то и кроется вся разгадка. Ибо вся загадка исторического развития прямо связана с упомянутой «властью», данной иным людям над остальными людьми; но что же зовется «властью»? Как человек приобретает ее? Можно ли передавать ее от человека к человеку? Ведь речь наверняка идет не о чисто мышечной силе? И не о чисто нравственной? Да неужто обладал Наполеон либо той, либо другой?
Толстой полагает: всемирная история, в отличие от национальной, лишь распространяет указанное понятие, не проясняя его; вместо одной страны или народа описываются многие, но, следя за игрой таинственных взаимодействующих «сил», мы по-прежнему не разумеем: отчего и отдельные человеческие существа, и целые народы покоряются другим? — отчего начинаются войны и одерживаются победы? — отчего безобидные люди, почитающие убийство злодеянием, воодушевленно и гордо уничтожают ближних во дни войны, да еще и стяжают при этом славу? — отчего происходят великие переселения племен: иногда с востока на запад, а иногда наоборот? Особенно Толстого раздражают историки, что ссылаются на господствующее влияние великих людей либо идей. Нам говорят: великие люди — типичные представители движений, происходивших в том-то столетии; следовательно, изучайте характер подобного человека: он «объяснит» вам и суть самого движения. А как характеры Дидро и Бомарше «объясняют» наступление Запада на Восток? Или как перепиской Грозного с Курбским «объясняется» русское продвижение к западу? Но тут уж историки культуры беспомощны, а посему торопятся упомянуть неопределенное дополнительное воздействие, именуемое «силой» идей или книг — хотя мы по-прежнему пребываем в неведении касаемо того, что же значат «сила» и прочие подобные слова. Но как могли бы Наполеон, или госпожа де Сталь, или барон Штейн, или царь Александр — или все они совокупно, да еще и Жан-Жак Руссо впридачу! — «понудить» французов к тому, чтобы обезглавливать и топить друг друга? Неужто сие нарицают «объяснением»?
