«Флоберизация» героя происходит и при изображении революции. Революция, в «Воспитании чувств» пропускается через восприятие героя. Герой отстранён; он «смотрит спектакль». Он отстраняется от постыдной комедии, в которой участвуют буржуа, представители разных партий, одинаково усердные в «спасении своего богатства». Не только, однако, от буржуазии отстраняется Фредерик. Следует задержаться на необычном для Флобера развёрнутом описании парка Фонтенбло, куда направляется герой со своей возлюбленной.
Красочное полотно выдаёт в Флобере первоклассного живописца, истинного художника второй половины ⅩⅨ века, эпохи импрессионизма. Но пейзаж Флобера — отнюдь не самоцель. Герой романа становится благодаря этому описанию органической частью прекрасного мира, вечной природы, обогатившей и его своими красками. И в таком, опоэтизированном, преображённом виде человечность Фредерика противопоставляется Парижу, социальным битвам.
Правда, почти здесь же равнодушие Фредерика к тому, что в Париже происходит, будет названо «мещанством». Но у читателя останется образ упоительной природы, возвысившей героя. И в конце романа, когда отвращение Фредерика к Парижу — не просто к «сброду», но к Парижу — станет невыносимым, герой начнёт мечтать о «тишине провинции», покинет столицу, будет искать утешения, «глядя на пейзажи и руины».
Таким образом, объективная манера заключает в себе начало объективизма. И начало «чистого искусства». За «флоберизированным» Фредериком стоит «обуржуазненный» Флобер, который тоже оставил Париж как Кладбище всех идеалов, тоже удалился в «тишину провинции», в своё имение, в Круассе, где и попытался построить «башню из слоновой кости». В мире «развалин» искусство для него приобретало значение совершенно особенное самой своей способностью воссоздать мир, «развалины» увековечить,— а значит, подняться над ними, хотя терявший иллюзии Флобер не питал их и относительно искусства («не более серьёзная вещь, чем игра в кости»). При вызывавшем отвращение сюжете муки творчества возникали от оформления сюжета, от формы, стиля, слова. Выше всего ценивший «проникновение», глубину, концепцию, Флобер всё чаще заговаривал о том, что всё дело — в стиле, и с муками, с бешенством искал слово, оттачивал фразу. А наконец-то найденное слово, отточенная фраза служили не тому, чтобы смести с лица земли «развалины»,— служили тому, чтобы «излагать», ни в коем случае «не спорить», то есть «развалины» увековечивали. Весь публицистический запал Флобера уходил в его искусство — и угасал исчезал по ходу поисков слова, в «муках слова». Писатель становился «человеком-пером», рабом труда, преображавшегося в самоцель, в «чистое искусство».
