Все мы, неприкаянные души, не сумевшие правдами или неправдами попасть на трибуны, при новом, каком-то особенно бурном всплеске жужжания и барабанного боя с замершим сердцем приникаем к ограде. Неужели? И до этого взрывался внезапно стадион от напора приливших чувств, однако быстро затихали эти взрывы, и не ликование в них слышалось, а просто радость, какою сопровождается классный удар или смелый бросок, радость ограниченного действия, по любому поводу выраженная, кроме самого главного – кроме гола.
А сейчас ликующий всплеск подозрительно долог, подозрительно визгливо заливаются трубы, подозрительно торжествующе гудят турецкие барабаны и зудят по-осиному трещотки. Страшная мысль поражает нас своей очевидностью – забили немцы! Переглядываемся в смущении и даже с ощущением какой-то неясной вины, будто от нашей сегодняшней нерасторопности, от того, что не сумели попасть на стадион, произошла эта досадная случайность.
Случайность ли? Ни с того ни с сего снова взвиваются немецкие трещотки, завывают пронзительно трубы, грохочут барабаны, даже странно, что такой благовоспитанный, аккуратный народ выражает свой восторг таким папуасским способом. Даже и смотреть друг на друга не хочется. Контролеры, примиренные с нами общей бедой, посылают на трибуны гонца узнать, так ли обстоят наши дела наяву, как об этом можно подумать, дежуря у ограды. Гонец возвращается, повесив голову. Спрашивать нет нужды – и так ясно, сколь прозорливы мы оказались в худших своих предположениях. Эти самые худшие предположения вообще имеют свойства оправдываться почаще самых затаенных, невысказываемых лучших надежд. Становится грустно. Тоскливо и горько мне становится, невезение нашей сборной кажется неотвратимой бедой, лично меня поглощающей, обидной мне лично, это ныне хладнокровно отделяю спортивный престиж страны от ее исторической чести и нисколько их не путаю; тогда же гол, забитый в наши ворота, представлялся знамением национального бедствия, разделить которое поровну – долг каждого из нас. Вот мы и делим. Как подавлена и сумрачна толпа возле ограды, как непохожа она на себя самое, на ту задиристую, крикливую, не знающую уныния толпу, которая в любой ситуации найдет повод поржать и позубоскалить!
Беда сплачивает больше, чем радость, мужики молчат и сосредоточенно курят, словно на похоронах. И вдруг один из них, перекатив решительно папиросу из одного угла рта в другой, произносит со всем трезвым пониманием обстановки, ни себя, ни других не утешая, но подводя итог внутренним своим сомнениям:
