Способ, столь счастливо и случайно мною обнаруженный, действовал безотказно. Не было в те годы ни одного матча, на который я не сумел бы попасть, даже некоторое неосознанное превосходство перед нашими дворовыми болельщиками ощущал я смутно. Дней за десять-пятнадцать до какой-нибудь многообещающей игры, например до приезда легендарной венгерской команды «Вашаш», начинали гадать и прикидывать, удастся ли на этот раз разжиться хотя бы парой билетиков на «восток», а я молчал скромно, уверенный втайне, что увижу знаменитых венгров непременно, используя то внезапное преимущество, какое обеспечивает мне малый рост и невнушительный вид – главные отравители моей детской и отроческой души. И ведь не одним «востоком» я обходился, но чаще даже «западом», где, несмотря на условия, во всем с «востоком» схожие, нравы царили более возделанные, не слышно было виртуозного мата, и пустые бутылки не гремели под скамейками, вообще тут собирались, как могу я теперь судить, знатоки футбола, не слепые патриоты одной-единственной команды, но ценители игры как таковой, можно сказать, эстеты, вопреки привычной иронии улавливающие в футболе некую абстрактную художественную суть, родственную балету или театру. Несколько раз побывал я даже и на «юге», испытав при этом едва ли не впервые душевное состояние бедного родственника, приглашенного приличия ради на богатую свадьбу. Даже чисто зрительские удобства «юга» не радовали меня, подавленного чинной здешней обстановкой, обособленностью каждого болельщика, разве что в трагические моменты игры снисходившего до коллективного безоглядного чувства. Да и то в самых контролируемых пределах – никто не позволял себе здесь ни чрезмерной радости, ни откровенной досады, не тянулся запросто через три головы к раскрытому портсигару, не хлопал оглушительно соседа по спине и прозорливых безапелляционных суждений, кстати сказать, тоже не позволял – тут, как это ни странно, не наслаждались игрой бескорыстно, тут именно «болели», сосредоточенно и сдержанно, за свою родную, не игрой случая, а ведомственной принадлежностью определенную команду. Вероятно, в наиболее чистом виде такая атмосфера возникала на чинном «севере», где футбол вообще воспринимался как часть важнейшей государственной политики – об этом я могу лишь догадываться, попадать туда мне не случалось.
Как это всегда и бывает, перемена жизни застала меня в тот самый момент, когда никаких перемен я не желал вовсе, когда устойчивость моего везения, усыпив природную мнительность, заставила меня поверить, что так оно и будет всегда. Между тем вполне можно было предвидеть, что везение робкого безбилетного просителя не может длиться вечно. С некоторых пор стал я замечать, что удача избегает меня. Если раньше сердобольная душа находилась в течение десяти-пятнадцати минут, то теперь самые отзывчивые на вид люди, а я уже научился их узнавать, окинув меня быстрым взглядом, с сомнением разводили руками. Так сказать – извини, брат! Да и контролеры, которые прежде удовлетворялись тем, что мою невзрачную личность заслоняла или подкрепляла собою чья-либо внушительная фигура, ныне решительным жестом отделяли меня от моего случайного покровителя, намекая тем самым на очевидную мою самостоятельность. В другой ситуации такое естественное признание только бы польстило мне, у ворот стадиона оно повергало меня в отчаяние. За два часа до матча являлся я под знакомые бетонные стены, гигантский круговорот толпы уже не пугал, а бодрил и внушал надежду, ведь именно в нем я привык улавливать свою фортуну, пока металась и колготилась толпа в поисках лишнего билетика, переругиваясь, ерничая и скандаля. Пока надеялась она на чудо, не унывал и я. Но вот редели постепенно легионы страждущих, счастливые обладатели билетов исчезали за воротами, откуда уже не доносилась музыка, где уже почти звенела священная тишина – первый признак близящегося начала игры. Уходили залить горе пивом нынешние неудачники, только упорные до фанатизма безумцы еще продолжали испытывать судьбу да алчные спекулянты билетами, ни за что не желавшие сбавлять цену, все еще надеялись на появление какого-нибудь загулявшего артельщика. Всех прочих болельщиков барыги холуйски презирали, за что и вызывали к себе глухую, медленно зреющую ненависть. Когда, наконец, она созревала, барыг били, вымещая на них праведный гнев бескорыстной болельщицкой души. Такая отверженность обозлила спекулянтов, потому что они предпочитали скорее прогореть, чем в соответствии с конъюнктурой благоразумно понизить цену.
