Вернее всего было пристать к компаниям веселым, уверенным в себе, может быть, даже выпившим самую малость, – хороший человек в таком состоянии, да еще в предвкушении захватывающей игры, становится необычайно щедр душою, щедр и как бы даже справедлив по отношению ко всему обойденному судьбой человечеству, сделать доброе дело для него – сущее удовольствие. Такие душевные приятели не только проводили на трибуны, парализовав недоверчивую стражу целым фейерверком шуток, простодушных намеков и задиристых подначек, но еще и с собою сажали, потеснившись чуть-чуть, много ли места нужно хилому пацану, взращенному на школьных бубликах и яичном порошке.
До сей поры отзывается во мне, в сердцевине моего существа, то не сравнимое ни с чем ощущение, которое овладевало мною постепенно по мере проникновения, незаконного и справедливейшего в одно и то же время, к заветному полю почти боготворимого зрелища. Когда, минуя первый, предварительный, заслон, удавалось оказаться на территории стадиона, я испытывал приступ бурного и краткого ликования, которое тотчас же сменялось сосущей, обморочной тревогой: погоди радоваться, не сглазь, предстоит еще пройти основной, особо придирчивый контроль у самого входа на трибуны, и тут уже не оставалось ничего другого, как только сосредоточить все свои упования на одной-единственной призрачной мысли, равной в этот момент всему смыслу моего незаметного, но все же неповторимого бытия. Наверное, все же очень сильное желание обладает свойством претворяться в действительность – не потому ли мне вместе со случайными моими покровителями удавалось преодолеть и эту решающую преграду на своем пути. И вот, обессиленный свершившейся мечтой, я подымаюсь, почти несомый сомкнутой движущейся массой, на бетонную поверхность трибун, от внезапного, залитого пронзительным светом простора, тем более невероятного, что как бы заключенного, погруженного в гигантскую чашу, всякий раз, словно впервые, мне перехватывает дыхание. Ветер – всегдашний, стадионный, будто бы специально здесь обитающий вместе с музыкой, чтобы хлопать флагами и бодрить, – распирает мою тощую грудь. Я ловлю его губами, от нестерпимого восторга сами собою шевелятся мои пальцы, вполне отдавая отчет натиску переполняющих меня чувств, я сознаю, что счастлив и что ничего большего мне в жизни не надо.
Как же легко оно давалось в те годы, это изумительное чувство освобождения! То есть нелегко, конечно, я о том и пишу, каких непосильных трудов оно стоило, но как очевидно было, где его искать и путем каких устремлений добиться! Осознание цели, рядом с которой бессмысленны любые соблазны, разве не о такой познанной необходимости мечтаем мы теперь, разрываемые на части десятком противоречивых стремлений, из которых ни одно не сулит счастья! Да что там счастья, просто покоя! Просто!
