— Согласитесь, профессор, так удобней делать перевязку, — сказал я, проведя здоровой рукой по совершенно голому черепу.
— Да, батенька, спорить не буду, удобства значительные, — согласился Санаев. — Но и отрастать волосы будут долго.
— Ничего, будем считать, что умные волосы временно покинули дурную голову.
— Эка, как вы завернули, молодой человек. Начинаете шутить, значит, все идет наилучшим образом. Соберитесь, сейчас я займусь вашим плечом.
Правду говорят, что у докторов должно быть каменное сердце. Похоже, у Петра Илларионовича оно стальное. Снимал он повязку аккуратно, но все равно было очень и очень больно, у меня самопроизвольно из глаз текли слезы. Пока рану обрабатывали вонючей мазью, пока делали уколы, я еще терпел, а когда начали накладывать новую повязку, зашипел от боли, аж вновь обритые щеки задрожали.
— Терпите голубчик, скоро закончим, — успокаивал доктор, — обезболивать сейчас не надо.
Минут пять мучений, и я обессилено упал на подушку. Упал, это мне так показалось. На подушку меня заботливо уложила Любовь Григорьевна, не произнесшая ни слова за все время нахождения в палате.
Спустя полчаса меня кормили. Я порывался принимать пищу самостоятельно, но Любовь Григорьевна была непреклонна. Словно механический автомат, с определенными промежутками подавала мне в рот ложку. А какой вкусный пшеничный хлеб! Мягкий, белый, душистый, и чуть теплый, просто таял во рту. Правда, дали очень маленький кусочек. Умом я понимаю, что нельзя сразу много кушать, а что делать, когда очень хочется. Съев очередную ложку бульона, я с горечью посмотрел на опустевшую тарелку. Жаль, вкусно, но мало. Но… долгое вынужденное пищевое воздержание требует постепенного вхождения в норму. Иначе — лучше и не представлять, боли мне и так достается с избытком. Интересно, а воздержание иного рода преодолевать буду тоже в час по чайной ложке или сразу с места — в карьер? Посмотрим, никуда это от меня не уйдет. Главное, что конструктивно я в этой бойне не пострадал.
Два часа на сон, и снова кормят вкуснейшим бульоном. Я не знал, как благодарить эту заботливую молчаливую женщину.
Только успела меня обиходить Любовь Григорьевна, как в палату ворвался вихрь — моя любимая сестренка пожаловала. Чуть поотстав, в палату вошел отец и мама. Тамара и мама начали обнимать меня и целовать, а попутно орошать мою простынь слезами, стараясь не причинить мне боль. Интересно: я их сразу узнал. Ну, конечно, тут сработала часть сознания первого обладателя тела.
