Агроном Лысенко думал у своих делянок, у посевов, шагал по опытным участкам и мял, по своему обыкновению, зажатый в ладонь комок сырой земли.
Не знаю, когда впервые у него появилась эта манера, но сколько раз потом — и в Одесском институте на полях, и в теплицах, и в Горках Ленинских под Москвой, — я видел в его руке этот комок, плотно смятый, удлиненный, похожий по форме на гигантское пшеничное зерно...
И всякий раз я думал — уже в плане научной фантастики — еще не разгаданных силах земли — природы, и древний образ могучего «земляного» богатыря Микулы Селяниновича сливался в моем воображении с живым, современным гигантом мысли, черпавшим так же, как и Микула, из земли свою богатырскую силу познания...
В то время — в 1926 году — никто, конечно, и не подозревал, что скромные опыты с бобовыми в Гандже неудержимо вырастают в научно-историческое событие. Не думал об этом и сам агроном Лысенко. Ему было не до того. Непреодолимая страсть исследователя, уже и раньше, на Украине, то и дело осторожно вспыхивавшая в нем, теперь захватила его с особенной силой. Эти замечательные, неудачные, — да, да, неудачные, — опыты обнаружили загадку, тайну природы растений, мимо которых нельзя было пройти. Ведь разгадать ее — означало бы сделать шаг к овладению, к управлению вегетационным периодом растений!.. А это — путь к небывалому расцвету хозяйства в стране...
Лысенко не таил своих мыслей. Каждого, кто подходил к нему, он немедленно окутывал сетью своих логических рассуждений, заставлял думать, искать, разгадывать тайну.
Это был бунт. Мысли были еретические. Сейчас, после всех событий, которые произошли в биологии на протяжении последних лет, нам уже трудно представить себе, как нелепо «с научной точки зрения» было в то время думать, что, например, сорт растения может в зависимости от каких-то внешних причин менять свои признаки, что можно «управлять» вегетационным периодом, раз и навсегда установленным для каждого растения природой!
Никто не знает, — нигде это еще не, описано, — какую колоссальную работу проделал Лысенко в течение следующих двух лет. Между тем это был, пожалуй, самый знаменательный период в творческом становлении ученого. Именно в эти годы, обуреваемый жаждой раскрытия возникшей перед ним тайны этой молчаливой растительной жизни, он начал впервые формулировать в своем сознании некоторые простые, но оказавшиеся неожиданно новыми для науки положения. Они отличались только тем замечательным свойством, что в них отражалось то, что действительно происходило в природе, в жизни.
