Итак, я клею табурет, и только Мишина прелестница успевает выскользнуть из квартиры, как приезжает Нина Ивановна, мать Миши, из сада. Миша, благодаря нашему приезду пивший третий день, был твердо уверен, что мать приедет завтра, и он успеет посадить нас на поезд утром, свернуть пьянку усилием воли и ледяным душем, быстренько прибрать все следы и вечером встретить мать как ни в чем не бывало. (“Трепанация” нас решительно преследовала.) Так бы все и было, но Мишино “завтра” уже наступило. И видит долготерпеливая, как все матери алкоголиков, Нина Ивановна такую картину. Трое поэтов — один полуголый, в котором она с трудом признает собственного сына, в беспамятстве выскакивает из ванной, другой, со шрамом, храпит на раскладушке, третий, трезвый как стеклышко, что особенно подозрительно, колдует на кухне над останками мебели.
Надо отдать должное многоопытной и решительной Нине Ивановне, меры были приняты незамедлительно: во-первых, бутылка портвейна обнаружена и разбита в мойке, во-вторых, поднят крик, вследствие чего Михаил куда-то исчез, в-третьих, “уголовник со шрамом” изгнан на улицу с вещами. Когда через две минуты, объяснив Нине Ивановне, что “этот со шрамом” не уголовник, а замечательный русский поэт Рыжий, что идти, в сущности, ему некуда, денег у него нет, а завтра утром поезд, что я гарантирую полную тишину и покой, если нам позволят переночевать, и в шесть утра ноги нашей здесь не будет, я выбежал на этаж, ты уже поднимался навстречу с дорожной сумкой в руках и со свежим синяком под глазом, привлекавшим утром внимание всех нарядов милиции от Охтинской до Московского вокзала.
Табурет Высоцкого, заклеенный казеиновым клеем, и сейчас стоит на питерской кухне и исправно принимает, надеюсь, седалища, но уже не пьяной шальной богемы, а трезвомыслящих подруг Нины Ивановны. А Миша живет сейчас в Германии, в маленьком городке Аален, где всех достопримечательностей только памятник рыбе-угрю на площади у ратуши, пьет пиво, купленное на эмигрантское пособие, закусывает этим самым копченым угрем и пишет замечательные и очень печальные стихи, какие писал бы, вероятно, Георгий Иванов, выйди он из несколько иной социальной среды.
Я вернусь отсюда абсолютно другим и буду рассказывать всем, что англичане алкоголики, пьют каждый день, причем женщины наравне с мужчинами, и если пересчитать на месячную норму, получится не меньше, чем у среднестатистического российского алкаша с обязательной еженедельной субботне-воскресной пьянкой. Что барбекю у них значит разжечь где-нибудь на лужайке огонь в переносной жаровне, собраться вокруг с рюмками шерри, оживленно беседовать, пикироваться, а потом наесться на свежем воздухе готового, с кухни, мяса. Помню, я все спрашивал, а когда же, мол, будем мясо жарить — все думали, что шучу, уверяли, что Райан уже все пожарил, сейчас принесет — и двухметровый худющий Райан, ни разу, кстати, не повторившийся за месяц всех этих ту-корс-динер, действительно выносил шотландскую классику, жареные жирные колбаски с бараньей требухой. Что маленькие бутылочки виски двенадцатилетней выдержки, которые я подарил на прощанье Дэниелу и Роланду, они бережно поставили на буфет в парадной столовой, и сомневаюсь, что они его когда-нибудь выпьют. Что Дэниел, специалист, между прочим, по древнегреческой истории и литературе, коллекционирует православные иконы, но не старинные, а современные, которые ему присылает знакомая русская иконописица из Греции. И что как скучны и непригодны для чтения были в школе и университете “Записки охотника” недооцененного нашего Тургенева, настолько милы и волшебны оказались они же, чудом купленные в книжном секонд-хэнде в Эдинбурге и спасавшие меня в замке от книжного голода и тоски по кириллице. Что я покинул Лондон за два дня до взрывов и был как раз на тех станциях метро и ездил на автобусах тех маршрутов, где принятые этой страной, полагающей себя толерантной, и выросшие здесь молодые люди взорвали на себе рюкзаки с грузом обиды, мести и предрассудков.
