Мостовой едва не плюнул ему в лицо, но голос Преображенского отрезвил:
− Вы не слышали приказ, мичман?! Или на судне есть еще капитан?
Гришенька чуть не плакал, когда отстегивал шпагу, а в сердцах офицеров саднило остро, как саднит глубокий порез осоки. «То ли еще будет…» − думали они, покидая прокуренную кают-компанию. Вечер был смазан. За окном сгущалась ночь.
Ох ты, батюшка орел,
Что ты крылышки развел,
Что ты, батюшка, невесел,
Что головушку повесил?
Как у нашего орла
Две головки, два крыла!
Андрей прикрыл голову подушкой, чтоб не слышать пение матросни. На душе было гадко. Чтение письма, ссора в кают-компании, арест мичмана… Тяжелее всего то, что господа не бросили ему ни единого упрека, а Дмитрий Данилович, напротив, даже зашел утешить: «Не берите в голову, Андрей Сергеевич, дело, так сказать, случая. Молодцом поступили. Как же иначе капитану? Всё в порядке…» Но какой там «в порядке», как «не брать в голову»? Преображенский потер виски. Пред глазами скакало бледное лицо Гришеньки, безусое, с пылающими щеками. Он вдруг с отчетливой ясностью представил себя на его месте: юного, с горячим желанием быть в центре внимания, с внутренней теплотой и благоговением к старшим товарищам… «Право дело, в чем повинен мальчишка? Юности простительно без толку искрить и шуметь… Жалко его, черт бы меня взял! Но с другой стороны, как можно терпеть гнусный пасквиль? Сей Мурье или Лурье, шут помнит, это же преступник, нигилист! А что сказывает о нашем Государе?»
Андрей − одеяло прочь, оживил вторую свечу, раскострил трубку. «С мичманом ясно: ночь посидит под арестом вместо пяти, ум отрезвит, поутру верну ему шпагу… Но с услышанным как быть?» − Преображенский припомнил каждое слово и отказывался верить. Все представало пугающе-возмутительным, не похожим на правду, которая не может быть столь ужасной, да и сам он, смотрящий в иллюминатор на пористый месяц и бегущие облака, был равно странен и не похож на обычного. Казалось, что это худой сон, быть может, очень худой, но…
Шпага мичмана хмуро лежала на столе, а принесенная и распитая старшим офицером Захаровым бутылка хереса торчала лоснящимся черным горлом из стакана стола. «Господи, неужели в Отечестве вновь плетется заговор, и Государя-Освободителя задушат, как задушили его отца и деда… Но кто они, эти новые: Орловы, Зубовы, Палены?.. Ужели вправду искренность в России спряталась, честность застрелилась, благородство сжито со свету, а разум сошел с ума?»
