Андрей поднялся, раздраженно брякнув стулом.
− Служанка сейчас принесет вина. Крайним образом рекомендую, мисс. Уверен, вам будет весело.
− Ну что ж, если вы решили бросить даму, извольте, капитан. Только когда будете уходить, постарайтесь не хлопать дверью. И не смотрите на меня так, точно я в неглиже. Вот, заберите свой мешок. − Она сдернула зеленый кафтан и отшвырнула его.
Преображенский резко повернулся к ней и с подчеркнутой невозмутимостью поднял платье:
− Похоже, вы боитесь мира больше, чем войны, мисс? А жаль… − Аманда сидела, выпрямив спину и сдвинув колени. Уже у порога Андрей Сергеевич услыхал вкрадчивое: «Простите, сэр». Он мельком взглянул на нее и усмехнулся.
− У вас приятный голос, мисс Стоун. Хотя бы это уже отрадно.
− Так вы не изволите выслушать меня? − Аманда пропустила мимо ушей его иронию.
Вместо ответа зеленые глаза вновь заискрились смехом.
− Да в чем дело? − она нервно осмотрела себя.
− Простите, мадемуазель, − он не скрывал веселья, −у вас разошлось.
− К-как?..
− Приподнимите левую руку… Вот, вот, видите? Осторожнее, мисс, оно трещит дальше.
Леди Филлмор залилась краской: тесное, на китовом усе платье, не выдержав резких движений, лопнуло по боковому шву и расползлось от груди до талии. На мгновенье ей показалось, что она сгорит от стыда и…
Линда, распахнувшая дверь, в изумлении пялила глаза на смеющихся госпожу и капитана.
Этим вечером в кают-компании романсов не пели. Забытая гитара грустила на стене, а Сашенька Гергалов, сияющий пуговицами и пряжками, надраенными вестовым, потемневшим взглядом смотрел на спорящих «за жизнь» офицеров.
Ни на ужин, ни много позже леди Филлмор не явилась. Александр Васильевич был в отчаянье: «Господи, Боже ты мой, ну какого черта?!. А как был бы сердечно тронут… Вот зараза! Ой, чую, не вынести мне всех этих пыток…»
Он посмотрел на приготовленное им шампанское, на испеченный Шиловым ванильный пирог из сушеной земляники, на слезящиеся серебром притихшие гитарные струны и стиснул зубы.
Оперевшись подбородком на ладонь, Гергалов страдал. Перебирая в памяти преогромный ворох былых увлечений, он приходил к печальному выводу: настоящего и большого, пронзительного и светлого в его тайниках не залежалось. Всё было праздным, мелким и легкомысленным. А всегда мечталось о чем-то несравненно большем, окутанном туманами непроходящей страсти и совершенства. О том, что могло затмить невзгоды и расцветить черно-белое одиночество.
