Окруженные чернолесьем, они, затаив дыхание, напрягали слух. Высунувшая было нос Линда скрючилась и замерла, как напакостившая кошка, под застуженным окриком:
− На место, дура!
Руки барона, сжимавшие трехствольники, не слушались, мозг был сжат между полюсами пламени и льда: яростная брань и пальба продолжались, хотя и переместились куда-то в глубь чащи, туда, где горизонт закрывала угрюмая горная цепь с голубыми шапками вечных льдов и синей щетиной лесов у взлобья.
Леди едва не лишилась чувств, услышав над головой хриплый грай. Оголяя ветвь, тяжело слетел снег: большая черная птица зловеще уходила на восток. Аманда чувствовала, как заходится сердце, грозя пробить своим боем грудь, и со сводящей с ума очевидностью понимала: случись им выдать себя − живыми не уйти!
Когда отгрохотали последние выстрелы, Пэрисон стряхнул налипший на долгополую шубу снег и за последние полчаса вздохнул полной грудью.
Линда, проваливаясь по колено, шмыгнула за возок по нужде, зашуршав юбками. Леди и барон, искромсанные страхом и усталостью, отвернулись, чтобы создать непутевой служанке хотя бы видимость уединения. Когда та, сбивая снег, заскочила в возок, госпожа, сгорая от стыда, что-то прошипела рыжеволосой девице. А Пэрисон лишь в смущении махнул рукой, беря под уздцы лошадей:
− Черт знает что! И зачем я послушал Уолпола. Лучше при мне были бы люди Брэтта, а не хомут из юбок и чепцов.
* * *
Не смея развести костер, они морозили кости еще час, прежде чем Пэрисон решился вывезти карету на тракт. «Промокли, закоченели, но живы, − пыталась успокоить нервы Аманда, − Великий Боже, ниспошли нам удачу, с нами крестная сила! Пусть самое худшее будет уже позади…»
Каждый нерв их плоти устало ныл и клянчил отдыха; истерзанные диким напряжением, бессознательно стараясь помочь друг другу, они внутренне вздрагивали от каждого шороха, каждого вздоха чащи. В глазах рябило от напряжения и тревоги, когда ноги коней, обросшие комьями снега, вытянули карету на тракт. «Иисус!» Сейчас они, не задумываясь, отдали бы самое сокровенное за единственную чашку доброго английского чая, что согрел бы их, заставил расслабиться, унял дробь зубов.
Леди Филлмор усмехнулась своим мыслям: Боже, до чего она докатилась: любому охотничьему зимовью из тонких жердей и бересты, проконопаченному оленьим мхом, англичанка была бы рада больше, чем самому роскошному дворцу.
Темнело. Клочья безрадостных облаков ползли над ними, цепляясь воздушным рваньем за мертвые ветви. Без солнца, под дыханием близкой ночи природа пугала: в безлюдном молчании сугробов и ям уже залегла бесшумная мгла; и то, что здесь еще час назад грохотали выстрелы и дымилась кровь, делало тракт еще пуще тоскливым и мрачным. Справа и слева горбатились потемневшие сопки и распадки, словно караулили: что каркнет им пролетающий ворон.
