— Лишь бы не вешалось, — искренне подтвердил Кампари.
— Лишь бы мне не мешало, — поправила Валентина, запахивая плащ.
— Эребус жив, потому что ты хотела с ним пообщаться, — заговорил Кампари, пока они шагали к Линиям. — А остальные?
Его спутница дёрнула плечом.
— Неужели расстреляны?
— У нас, по-твоему, прорва лишнего металла?
Они молчали, пока не оказались в поезде.
— К чему брезгливое выражение лица? — поджала губы Валентина. — Не расчистим территорию — так и будем ютиться по каморкам, но это — не самое важное.
— А что — самое важное?
— Не хочешь бояться — сделай так, чтобы остальные тебя боялись. Заметь, я не прошу о помощи, хотя Всеобщие Отчёты, которые тебя так раздражают, могли бы выглядеть пристойней, если бы за них взялся ты, и мне было бы куда легче, ответь ты прямо хоть на один мой вопрос. Послушай, Кампари, ты не святой. Ты прибежал ко мне только теперь, испугавшись, что твой ненаглядный Паулюс снова слетит с катушек, а на прочих людей тебе так же плевать, как мне. Но даже ненаглядными надо учиться жертвовать — в критической ситуации. Думаешь, мне приятно встречаться глазами с господином Мариусом? Ладно, почти приехали. Увидимся утром? У тебя, само собой.
— Зачем? Я ценю твой акт доброй воли, но ведь мы оба знаем: будет как раньше. Тебе оно надо?
— Как раньше уже никогда не будет, — Валентина шагнула на платформу и превратилась в контролёршу, которую Кампари знал на протяжении шести лет. — Ты уверен, что хочешь спорить со мной сейчас?
* * *
Валентина ошиблась: они будто вернулись назад на два года. На вопросы Кампари отвечал отговорками, не скрывал дурного настроения, давал понять, что не рад её видеть — ведь из-за неё Пау и Дик больше не могли жить на восточной стене, а Валентина не демонстрировала ни слабости, ни желания откровенничать, играя роль образцовой гражданки столь убедительно, что командор сомневался, не приснился ли ему её монолог в поезде.
Живой, прихрамывающий Эребус, не пострадавший в Отделе Контроля, но устроивший потасовку при задержании, подтверждал реальность тех событий, однако, встречаясь с ним в квартире Пау, Кампари спрашивал себя, откуда тяжесть на сердце, раз история с арестом разрешилась так легко. Не задремал ли он на крыше Центра, не придётся ли ему открыть глаза и обнаружить, что судьба Эребуса ещё неизвестна?
С командором вообще творилось неладное: он расчёсывал руки, думая, что ответить Совету по поводу отклонённой гражданкой Бенедиктой повестки, принимал Пау за галлюцинацию — собственную фантазию о художнике, навсегда исчезнувшем в психиатрическом отделе, превращался в одинокого исследователя барьера, идущего по линии границы шагом канатоходца, или выбирался из люка в монастырском дворе, где память снова утекала сквозь пальцы.
