Один кинорежиссер с «Мосфильма» вдруг запнулся и сказал:
— Я отказываюсь от брони сознательно, но вообще-то больше пользы могу принести в тылу, занимаясь своей непосредственной профессиональной работой… Но сознательно, да.
Военком посмотрел на него, значительно вздохнул и сказал:
— Подумайте еще, товарищ. Сделайте шаг в сторону. Приходите завтра.
Долго еще видел Даня этого режиссера, который ходил кругами вокруг райкома, не в силах принять решение…
Гиза военком тоже спросил, но как-то уже устало:
— Сознательно или по принуждению?
Иван Петрович ответил невпопад:
— Хочу бить фашистов!
Энкавэдэшник хмыкнул, военком кивнул и поставил свою еле заметную карандашную точку в списках.
Даня с Иваном обнялись.
Больше Ивана Петровича Гиза, своего старого товарища, Даня не видел никогда.
То, что война будет, Даня понял еще году в тридцать четвертом. Об этом говорили ему не новости о Гитлере или Чемберлене, не сдвигающиеся границы, не воспоследовавшие малые войны, не «хрустальная ночь», не преследования коммунистов в европейских странах и не что-то еще. Об этом сообщал ему сам язык, на котором начали писать советские газеты.
В этом языке грядущая война, о которой раньше (в двадцатые годы) говорили как о божественном предначертании, мистической очищающей грозе ХХ века, великой мировой революции, которая, конечно же, неизбежна, — эта война стала вдруг обретать совершенно конкретные бытовые черты.
Много писали о вооружениях, вдаваясь в технические подробности. Огромные статьи выходили о военных учениях. Появились в большом количестве военные стихи и песни. Постепенно будущая война как некое большое важное дело для всей страны отодвигала прочь другие дела — подвиги полярников, рекорды стахановцев, фильмы и книги. Верней, война подчиняла себе остальное — полярники укрепляли северные рубежи, стахановцы добывали уголь для военной промышленности, поэты писали для армии — и даже «борьба за мир» понималась через будущую войну.
Язык войны проникал в гущу обыденного газетного языка, которым сообщали о спорте, о культуре и науке — идея великого столкновения переставала носить черты космической абстракции, а становилась предощущением конкретных и ясных событий.
До ареста Мили они с ним часто говорили об этом — например, о том, как же это можно: в мгновение ока разрушить мировую экономическую кооперацию, только-только начавшую возникать, огромный торговый оборот, который образовался между советской Россией и странами Европы, международные инвестиции в нашу промышленность — как интеллектуальные, технические, так и денежные — ведь покупать у советских стало выгодно.
