Ко второй половине марта наши батальоны пополнились сибиряками. Многие из них были бывалыми солдатами, участвовали в первой мировой войне и — еще больше — в гражданской. Одеты сибиряки были в добротные, цвета топленого молока дубленые полушубки, теплые шапки-ушанки, хорошей валки валенки.
Моряки не успели и глазом взглянуть, как окрестили сибиряков «шубниками». Вначале старожилы недоверчиво отнеслись к пополнению. «Как бы они не попортили нашу марку морской гвардии», — говорили моряки.
Пополнение распределили по всем подразделениям. На досуге матросы частенько трунили над новичками, в шуточной форме склоняли на разные падежи слово «шубник». Однажды, поздним вечером возвращаясь по ходу сообщения с переднего края, я был свидетелем такого разговора:
— Так, так. Значит, ты, отец, первую мировую отгрохал, гражданскую прихватил и теперь к Отечественной подоспел?
— Выходит так, — донесся до меня ровный, неторопливый голос пожилого человека.
Я подошел поближе, желая получше рассмотреть сибиряка, но так, чтобы не привлечь внимания и не прервать разговора.
— А знаешь ты, к кому приехал-то? — задал вопрос уже другой матрос. Он лежал на животе, безмятежно раскуривал объемистую козью ножку.
— А чего же тут не знать! Мудреного нет ничего. Еще в корпусных тылах мне человек сказал: «Смотри, Лесных, к морякам едешь, не подкачай!»
— Вот то-то и оно! — проговорил тот же матрос.
Свет луны позволил мне рассмотреть этого матроса. Я узнал его. Это был Федор Ершов. Молодой, круглолицый, в лихо сдвинутой шапке, из-под которой выглядывал непослушный льняной чуб. Из-за расстегнутого ворота серой шинели виднелась полосатая тельняшка, с которой он никогда не расставался. Около правой руки лежал автомат, слева на ремне две гранаты в замусоленной сумке. Широченные плечи и большущие руки говорили о незаурядной силе.
