– Так это же замечательно иметь такого старшего брата! Она должна гордиться вами.
Мы выпили еще по бокалу шампанского.
– Мне кажется, я веду себя бесцеремонно и остановиться не могу. Наверное, личные вопросы не положено задавать, но я пьяная-пьяная.
– Ничего страшного, Лиза. Не хотел бы, не отвечал. Просто меня давно никто не спрашивал, где я родился и жил, никто не интересовался моими мамой и бабушкой…
Он второй раз назвал меня по имени!
Я рассмотрела на стене фотографию молодых и красивых мужчины и женщины. Это были его родители. И фотографию старой дамы – это бабушка. Включила молчащий транзистор, а там музыка.
Звуки трубы такие пронзительно-чистые, промытые, хрустальные, как ручей, как раннее летнее утро. Мелодия, в которой соединилась надежда и невероятная печаль о несбыточном. Знакомая, очень знакомая, но что за мелодия, вспомнить не могу. Почему-то представила горы, похожие на драконов, небо ясно-синее, лам, пасущихся на террасах… Ну, конечно же, это моя музыка, которая сопровождала фильм Фила и показалась мне нездешней.
– Что это за мелодия? – спросила у Фила. – Вы ведь под нее фильм про Мачу-Пикчу показывали, только звучала она как-то иначе. Это Морриконе?
– Я тоже сначала подумал, что Морриконе, но это какой-то немецкий композитор. Мелодия называется «Одинокий пастух», а необычной она показалась, потому что вы слышали исполнение на флейте, а здесь – труба.
Мы замолчали, труба выпевала свое с каким-то спокойным отчаянием. И вдруг я поняла, что наступил еще один год моей жизни, и вряд ли он принесет что-нибудь хорошее. Я, невежественная, полуграмотная девчонка, бестактно ворвалась к взрослому человеку, деликатному, чтобы дать отпор, а он, должно быть, думает, когда я соблаговолю уйти. Он не здоров, хочет, наверное, лечь спать и избавить себя от ненужного общения, которое я ему навязала. И говорить-то мне не о чем с замечательным ученым, Филиппом Александровичем Коршуновым, у нас нет общих тем, и мне нечего делать в его чудесном доме. От этой мысли, от этой мелодии, от тоски и стыда, у меня сжалось сердце, и я заревела.
Я не видела его лица, наверное, на нем что-то отразилось, я почувствовала, что он обнял меня и совершенно растерянно спрашивает: «Что случилось? Что такое? Я вас чем-то обидел?» На вопросы его я не могла ответить, лишь трясла головой, давая понять, что ничем он меня не обидел, я сама себя обидела, потому что невоспитанная идиотка. Объятия были мягкие и горячие, у него наверняка температура. Не знаю, как это случилось, но я обняла его за шею и тыкалась своим сопливым носом в его шею, что-то пыталась объяснять, и вдруг ощутила, что его губы целуют мои щеки, лоб и ищут мой рот. Вот и все, подумала я, наверное, так оно и должно быть.
