— Навязчив? — удивлённо переспросила Персефона, избавляясь, наконец, от его объятий и отходя. — Разве? Не ты ли наслаждался им целый год, ожидая меня?
Аид всё понял и недобро сощурился.
— Вот как, — мягко начал он, — значит, ты всё знаешь?
Она гордо вскинула голову, радуясь, что может сдерживать слёзы. Неважно, что он сейчас с ней сделает — изобьёт, изнасилует, она всё равно скажет:
— Да, я знаю теперь, какие важные дела бывают у Владык.
Он хмыкнул, шагнул к ней, но она выкинула вперёд тонкую руку в предупреждающем жесте:
— Не подходи, изменник.
Странно, но хрупкая преграда остановила его.
— Как ты мог! Променять меня, меня(!), на неё? — слёзы всё-таки выступили — злые слёзы обиды и унижения. — Но теперь не придётся. Она больше не позарится на чужого мужа. Эта трава, — она швырнула в Аида пучок цветов, — твоя Минта. Наслаждайся ею, а меня — не тронь. Этими руками… что её…
Она задохнулась, сжимая кулаки.
Глаза мужа сверкнули яростью, одним прыжком, как зверь, он настиг её, схватил и впечатал в стену, а потом, зажав тонкие запястья в железном захвате над головой, впился в её губы диким поцелуем.
— Всегда… только ты… — шептал он горячечно, сдирая с неё одежду и осыпая колючими жаркими поцелуями, — я не видел её лица… только твоё…
— Мой… только мой! — задыхаясь, говорила она, жадно отвечая на его поцелуи и бесстыдно стягивая с него хитон. — Никому! Никогда! Убью любую! Уничтожу…
Аид отстранился и заглянул в его глаза, затуманенные сейчас в равной мере гневном и желанием, и вдруг — расплылся в такой довольной улыбке, словно ему только что преподнесли ценный подарок.
— Ты ревнуешь! — радостно констатировал он.
Персефона взревела, вывернулась, схватила стоявшую на столе чашу, где плавали веточки мяты, и запустила в него, как диск.
— Гад! Как ты можешь радоваться! Я и тебя убью!
Аид же, вместо того, чтобы злиться, весело рассмеялся и ловко увернулся от летящего в него снаряда. Чаша разлетелась вдребезги, встретившись со стеной.
Тогда в Аида полетел нож, которым Персефона подрезала стебли цветов.
Аид поймал его налету, откинул прочь, затем — поймал и Персефону: вернее, маленькую эринию, которая кусалась, царапалась, брыкалась, и увлёк её на кровать.
Прижал, впечатал в подушку запястья и навис над ней:
— Собственница! — сказал он. — Царица моя! Владычица! Знай, для меня не существует женщин, кроме тебя. Я, недостойный, оскорбил тебя, коснувшись другую. Но лишь потому, что сходил с ума от тоски по тебе. Она предложила, я взял. Ни я, ни она не стоим твоей божественной злости.
