Но Адриана, да будет это сказано с твоего доброго согласия, я скорее хотел умилостивить, как Марса Градива[290] или отца Плутона, чем действительно любил. Почему? Да потому что для любви нужна уверенность и тесная связь; а так как уверенности у меня не было, то я и не осмеливался любить, но тем сильнее почитал его. Антонина же я люблю, как солнце, как день, как жизнь, как воздух, и высоко ценю, и чувствую, что и он меня любит. Его я должен хвалить так, чтобы похвала моя не была скрыта в записях заседаний сената, а находилась на руках и перед глазами всех людей, иначе я окажусь неблагодарным и по отношению к тебе. Как тот беглый раб-скороход, который, как говорят, сказал: "я бежал шестьдесят миль для господина и пробежал бы сто для себя, чтобы вырваться" — так и я, когда хвалил Адриана, бежал для господина, а сегодня я бегу для себя; для себя — и, я бы сказал, по-своему — я пишу и эту речь, и для своего удобства я делаю это медленно, спокойно, постепенно. Если ты очень нетерпелив для такой работы, проводи время иначе; поцелуй своего отца, обними его и, наконец, похвали его сам. В остальном тебе придется подождать до августовских ид, чтобы услышать то, что ты хочешь.
Прощай Цезарь, будь достоин отца и, если ты хочешь что-нибудь написать, — пиши медленно.
Марк Цезарь — Фронтону
[291]Марк Цезарь, своему консулу и учителю.
В самом деле, написали ли древние греки что-либо подобное, пусть судит об этом тот, кто в этом разбирается. Я же, если мне дозволено это сказать, никогда не замечал, чтобы Марк Порций был так же хорош в порицании, как ты в похвале. О, если вообще возможно по достоинству похвалить моего господина, то, конечно, ты это сделал достойно. Легче было бы подражать Фидию или Апеллесу, или, наконец, самому Демосфену, или самому Катону, чем этому, столь совершенному и изысканному произведению. Я никогда не читал ничего более утонченного, более античного, более пышного, более латинского. О ты, счастливый человек, одаренный таким красноречием! О я, счастливый, имеющий такого учителя.
Какие аргументы! Какое расположение! Какое изящество! Какое остроумие! Какая красота! Какой выбор слов! Какой блеск! Какая выразительность, ясность, тонкость и вообще все вместе взятое!
Пусть я умру, если не должен ты однажды, увенчанный диадемой и с волшебной палочкой в руках восседать в трибунале; и тогда глашатай прочел бы все это нам. Да что я говорю, нам? Я имею в виду, всем ученым филологам и так называемым ораторам — а ты волшебной палочкой призывал бы их всех к себе по одному и наставлял бы их.
