Брату
До настоящего времени нам жилось хорошо. И вдруг как будто с двух сторон какой-то поток прорвался, — столько горестей обрушилось на меня и в моей личной жизни и в обществе. Ведь я живу в стране, подвергающейся непрерывным нападениям врагов, живу не как частное лицо; я должен оплакивать беды каждого жителя и должен каждый месяц, иногда по многу раз, участвовать в военных Схватках, словно я прислан сюда в качестве наемного солдата, а не для того, чтобы творить молитвы.
Если тебе в твоем плавании будет сопутствовать попутный ветер, то, пожалуй, божество не всегда посылает нам одни горести.
Ты, конечно, озабочен положением Пентаполя,[264] знаю, что озабочен; ты прочтешь те письма, которые написаны для широкого распространения; но о том, что произошли уже большие и более страшные беды, чем те, которых, судя по письмам, еще только опасаются, ты услышишь от того, кто передаст их тебе; он отправлен к тебе, чтобы молить о помощи. Враги даже не дождались его отъезда, а рассеялись по всей области; все погибло, все уничтожено; только города еще держатся, то есть держатся сейчас, когда я пишу это письмо, — а что будет с ними далее, бог знает. Поэтому-то и нужны твои молитвы, такие молитвы, которые могут смягчить и умилостивить бога. Я сам уже не раз и один и общенародно молил его, но напрасно. Что я говорю — напрасно? Мало того, все идет как раз вопреки моим мольбам: таково возмездие за многие и тяжкие проступки.
Брату
Тебе хорошо запрещать нам браться за оружие, когда враги уже захватили все вокруг, все уничтожают и что ни день убивают бесчисленное множество людей, а ни один воин даже и не покажется нигде; ты, может быть, скажешь, что нельзя частным лицам носить оружие? А умирать им можно, если государство становится поперек дороги тем, кто пытается его спасти? Если мы и ничего не выиграем в этом деле, по крайней мере истинные законы восторжествуют над всеми этими злодеями. А как ты думаешь, чего бы я ни дал за то, чтобы снова увидеть мирную жизнь, украшенное возвышение на площади и услышать голос служителя, требующего тишины? Я согласился бы умереть на месте, только бы родина вернулась в свое былое состояние!
Я .призываю в свидетели бога, которого чтит и философия и чувство дружбы, я предпочел бы вынести сколько угодно смертных мук, лишь бы не быть епископом. Но так как бог возложил на меня не то, о чем я его просил, а то, что было в его воле, то я молю его, чтобы он стал хранителем этой моей (жизни и защитником и чтобы это было для меня не уходом от философии, а восхождением к ней. А пока, так же как всегда сообщал тебе, моему любимому другу, о моих радостях, так же посылаю тебе и сообщение о моих горестях, чтобы ты пожалел меня и, если можешь, сказал мне свое мнение о том, что мне следует делать. Я до такой степени со всех сторон обдумываю это дело, что вот уже семь месяцев с тех пор, как я попал в беду, нахожусь вдали от тех людей, у которых должен быть священнослужителем; я буду поступать так, пока не пойму до самой глубины, какова природа этого служения; если можно выполнять его, не уклоняясь от философии, то я возьму его на себя. Но если оно расходится с моими намерениями и моим образом жизни, то что мне остается, кроме как немедленно отплыть в прославленную Грецию? Если я отрекусь от епископского сана, то я должен отказаться и от родины, или мне предстоит жить, окруженному презрением, в толпе людей, ненавидящих меня.
