Аспирантура заканчивалась. Разумеется, хотелось остаться в ИМЛИ, и Эльсберг старался мне помочь. Нарастающий интерес к романтизму, ослабление позиций реализма и развернувшаяся в литературоведении борьба за "открытую эстетическую систему" способствовали тому, что неожиданная страсть к романтическому мировосприятию в мировой литературе проснулась даже в таком борце за социалистический реализм, как А. И. Овчаренко. Забавно, что наши с Овчаренко вкусы сошлись на Александре Грине, хотя мотивации тут, я думаю, были совершенно разные. Эльсберг сообщил мне, что Овчаренко понравилась моя "новомирская" рецензия на выход гриновского шеститомника. Приближалась международная имлийская конференция "Октябрь и мировая литература"" в честь пятидесятилетия Октября, и Овчаренко готовился поразить научное собщество теоретически докладом во славу романтизма (который на сей раз и не только в его интерпретации, не противоречил, но во многом и способствовал появлению нового замечательного метода советской литературы). Грин удобно располагался в вытащенном Овчаренко из забвения романтическом именослове.
В преддверии конференции в институт поступило огромное количество докладов и сообщений из-за рубежа, плохо переведенных, никем не отредактированных, не подготовленных для издания. Кто-то должен был придать им удобоваримый вид. Эльсберг сообщил Сучкову, что нам крупно повезло, поскольку такой человек в ИМЛИ есть: он (то бишь я ) — профессиональный редактор, только что закончил аспирантуру и в данный момент простаивает без работы. Так началось мое достаточно плотное общение с Сучковым.
Попал на мой редакторский стол и доклад Овчаренко. То, что в группе полного собрания сочинений Горького, которую возглавлял Овчаренко, была в это время свободная ставка, никакого отношения к перечисленным обстоятельствам не имело, но Эльсберг сопряг их воедино и отправил меня к Овчаренко на собеседование. Разговор произвел на меня крайне неприятное впечатление. Происходил он в полутемной комнате отдела рукописей, при свете настольной лампы, которую Овчаренко направил прямо мне в лицо. Тоном сухого и всезнающего следователя он задавал мне один за другим проверочные вопросы какого-то странного свойства — относительно школы, в которой я учился во Фрунзе, ее адреса и как называлась эта улица до такого-то съезда партии, а как потом, и т. п.
Продемонстрированное им знание фрунзенских реалий навело меня на мысль, что мы — земляки, и я, чтобы хоть как-то "утеплить" разговор, с улыбкой спросил его об этом, но он решительно отверг доверительный тон. Он лишь подтвердил, что жил во Фрунзе, но допускать в свое прошлое не хотел — что-то там, возможно, было ему неприятным. Создавалось впечатление, что его совершенно не интересует круг моих научных интересов и мои планы, но больше всего он хочет схватить меня за руку и уличить в какой-то мелкой лжи. По ходу разговора мы оба уже с трудом скрывали раздражение, и, заканчивая, он неприязненно сообщил мне, что работать в собрании сочинений — это совсем не то, что бить баклуши и печататься в разных журнальчиках.
