Последним сюжетом, который обнажил всю катастрофичность состояния дел с изучением русской литературы ХХ века в ИМЛИ стало издание "Истории всемирной литературы”. 8 томов ее, до Серебряного века включительно, худо-бедно, но вышли в свет. Когда же подоспело в 1988 году обсуждение 9-го тома, с его ХХ веком, настал "Судный день”. Редактором русской части 9-го тома был сам Феликс, а зарубежного — Л. М. Юрьева, осиротевшая после смерти Сучкова. Кузнецов вручил мне семьсот страниц текста, в котором, что называется, конь не валялся, и попросил, чтобы я выступил то ли в дирекции, то ли на ученом совете его рецензентом. Вряд ли он это поручение хорошо обдумал.
Собрались почему-то преимущественно "зарубежники” (видимо, Кузнецов не хотел предавать состояние русской части тома широкой огласке). От ОЛЯ явился сам Челышев. Мне пришлось публично высказаться в ИМЛИ в последний раз.
Фактически 9-й том прошел мимо сектора русской литературы. Наши сотрудники в нем не участвовали, за исключением авторов статей о Горьком и Маяковском (о Горьком, разумеется, написал Овчаренко, но я уже не раз говорил и писал о нем, а потому не было смысла подробно останавливаться на его 120-страничной статье). В основном русский раздел был выполнен ленинградцами (материалы его в нашем отделе даже не обсуждались). Как это могло случиться при острейшей "безработице”, в которой сектор пребывал два десятилетия, объяснить трудно. Изоляция от "Всемирки” лишала сотрудников ИМЛИ не только элементарной занятости, но и возможности повысить свою квалификацию, ощутить дыхание мировой литературы, ссылки на которую в разделах о Горьком и Маяковском имели чисто формальный, "отписочный” характер.
В русском разделе — и у нас и у ленинградцев — совершенно отсутствовала мировая славистика, привычно представляемая лишь в образе вражеской советологии. Без всех этих материалов русская часть "Всемирки” приобретала сугубо провинциальный вид.
Соотношение обзорных глав с характеристиками отдельных писателей было не прояснено, главы пестрели осколками отдельных "медальонов”, сам выбор имен для них был произволен и немотивирован: вне индивидуальных портретов остались Замятин, Федин, Зощенко, Мандельштам, Пильняк, Цветаева и т. д. Почему в драматургии один Погодин? Почему в разделе о военной прозе есть К. Симонов, но нет В. Гроссмана? Развитие нашей литературы выглядело в материалах русской части сплошным поступательным движением, а ведь надо бы, если уж нам такая картина мерещится, говорить и о другом: о том, что упразднение литературных группировок и создание единого Союза писателей было не внутренней потребностью литературы, а политической акцией власти; что рапповские методы вовсе не исчезли вместе с РАППом; что глобальное партийное вмешательство в литературу и жестокая цензура принесли ей огромный вред; что в 1930-е годы произошел подлинный разгром русской и прежде всего национальных литератур, где репрессиям подчас подвергались целые писательские организации, и что достигнутое пресловутое "единство” сопровождалось унификацией, нивелированием и сталинским обстругиванием всей культуры. Больше того. Поскольку мы не располагаем сегодня сколько-нибудь достоверной, объективной и правдивой историей советского общества, остается только гадать, как строить в этих обстоятельствах объективную и правдивую историю советской литературы со всем ее социально-историческим контекстом, неясными принципами периодизации, сложнейшими общественными связями.
