Сотрудники главного литературоведческого института страны произведений "Абрама Терца" не знали и были вынуждены осуждать их, не читая, как это делали в свое время действительно не имеющие к литературе никакого отношения авторы известных писем по поводу романа Пастернака в "Литературную газету". Жизнь "втемную" становилась нестерпимой, и я попросил в дирекции, чтобы мне дали почитать тексты Синявского. Для аспиранта, да еще иногороднего", решиться не это было далеко не просто. Книжки извлекли из сейфа и посадили меня читать в укромном углу кабинета Владимира Родионовича Щербины, одного из столпов официозного советского литературоведения. (Так же впоследствии выдавали особо настойчивым членам Союза писателей в парткоме, в дубовой комнате ЦДЛ, альманах "Метрополь".) "Город Любимов", сказать честно, никакого впечатления на меня не произвел — проза Синявского показалась мне малоинтересной и искусственной. Эссе о социалистическом реализме выглядело яркой и остроумной публицистикой, не более (я лишь восстанавливаю свое тогдашнее восприятие). Реакция государства, обрушившегося на эти вещи всей своей мощью, арест их автора выглядели параноидально необъяснимыми. Во всей этой истории меня эмоционально и лично задевал лишь сюжет "жизни под маской", контраст между произведениями "Абрама Терца" и тем, что он писал в ИМЛИ "по плану" — о пролетарской поэзии, о Горьком, о прозе периода Великой Отечественной войны и пр. "Двойной стандарт", как бы сейчас сказали (будто был возможен иной!). Легче мне от собственной "информированности" не стало. Напротив, я должен был тщательно ее скрывать, потому что не мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах в адрес Синявского ни одного критического замечания.
Аспирант, которого парторганизация терзала то ли за чтение Синявского, то ли за отношение к прочитанному, был мне по-человечески несимпатичен, казался парнем высокомерным, неискренним, о статье Синявского нес явную ерунду, "валял дурака", и т. п., но всего этого было, разумеется, совершенно недостаточно для исключения из партии, грозившего самыми тяжелыми последствиями. Должен признаться, что малодушно проголосовал тогда "за" вместе со "старшими товарищами", в чем искренне раскаиваюсь до сих пор. "Бремя стыда", как сказал о нас всех Д. Данин...
К моменту, когда в ИМЛИ разыгралась история с Синявским, я был в Москве всего два года, многого не понимал, чувствовал себя одиноко и блуждал в хитросплетениях институтских и литературных взаимоотношений, как в темном лесу. О литературной жизни Москвы во фрунзенских дворах могли возбужденно рассказывать примерно так: "Евтушенко с Вознесенским по вечерам играют в карты, стол у них ломится от жратвы и водки (ну и шампанское там, и все такое), а под столом молоденькие актрисы делают им минет!" (слова "минет" никто из рассказчиков, впрочем, не знал, заменяя его несколькими более выразительными). Ничуть не лучше, однако, выглядел и профессиональный фрунзенский фельетонист Евгений Ячник, который, вернувшись из командировки в Москву с горящими глазами читал собравшимся в редакции газеты "Советская Киргизия" стихи о том, как он увидел в Москве и "милого Ермилова, и нервного Паперного", и многих других знаменитостей. Ермилов был настолько не мил, а Паперный — далек от "нервности" (в чем я впоследствии имел возможность убедиться "de visu"), что школьные выдумки о Евтушенко и Вознесенском выглядели рядом с этой трепотней просто детскими шалостями...
