Из моего фрунзенского "далека" московский Институт мировой литературы Академии наук СССР виделся ареопагом, в котором заседали бородатые высоколобые мудрецы, достигшие вершин литературоведческой мысли. Постояв около длинной фигуры зазеленевшего от времени, с развевающимися на ветру бронзовыми волосами, Максима Горького, я с трепетом вошел в тяжелые двери старинного особняка Жилярди на Поварской, не зная еще, что мне придется провести в этом здании почти четверть века и пересмотреть многие мои романтические представления о собственной специальности.
К середине 60-х годов "оттепель" сошла на нет. Опять набирала силу цензура. После скандала с "Доктором Живаго" назревал новый, почище первого, - вокруг Солженицына. Исподволь готовились высылки неугодных писателей за границу. Завершилось и то счастливое время моей жизни в ИМЛИ, которое совпало не только с аспирантурой, но и с работой сектора А. Г. Дементьева над двумя томами "Истории русской советской журналистики". Сектор заседал раз в неделю, и каждое заседание было праздником. Оба тома "Журналистики" были изданы в 1966-1968 годах. После этого издания я уже получил возможность самым непосредственным образом наблюдать процесс, если можно так выразиться, "развития застоя".
"Застой" начался в институте именно с 70-х. Я вправе говорить лишь об Отделе советской литературы и русском его секторе — это мой угол обзора: разные отделы работали по-разному, и зарубежники, "классики", а тем паче — "древники" (чем дальше от современности, тем лучше) находились, я думаю, в более выгодном положении. Конец 60-х, как раз тогда, когда я был принят в штат института, трудно назвать "застойным" просто в силу целого ряда бурных драматических событий, в нем развертывающихся. Близилось крушение "Нового мира" Твардовского, и понятно, что эта ситуация, связанная с судьбой Дементьева, в нашем секторе воспринималась особенно болезненно. Процесс ликвидации журнала был долгим и мучительным, и я помню, как, зайдя однажды на Пушкинскую площадь, в "Новый мир", я застал Дементьева в его кабинете в совершенно раздерганном и встрепанном виде: через несколько минут предстояло очередное партийное собрание, где коллективу предстояло решать, кого следующим бросить в пасть Молоху, то бишь уволить, чтобы журнал еще немного продержался на плаву. По лестнице, со второго этажа, где обитало начальство журнала, спускался мне навстречу человек с приятным русским лицом пожилого Есенина. Лицо было до странности знакомым, я, на всякий случай, поздоровался. Человек посмотрел сквозь меня белыми прозрачными глазами и ничего не ответил. Впечатление было такое, будто он находится в состоянии полной отключки. Позже я понял, что это был Твардовский...
