Или, может быть, в вас совершенно уничтожен и исчез тот корень, из которого только и может произрасти подобное вторгающееся в самую жизнь решение? И все существо ваше действительно и в самом деле размякло и растеклось, став пустой тенью без соков, без крови, без собственной силы движения; и сновидением, в котором хотя и рождаются порою пестрые облики, и хлопочут, и пересекаются, и сталкиваются, но тело продолжает лежать подобно мертвецу, застывшее и неподвижное? Нашей эпохе уже давно открыто говорили, и на все возможные лады повторяли, что о ней составилось приблизительно такое мнение. Вожаки эпохи полагали, что говорящие так хотят только ругаться, и считали эту ругань вызовом для себя, чтобы и со своей стороны тоже хулить и ругать, и таким образом, как они думали, все опять возвратится к естественному порядку. В остальном незаметно было ни малейшего изменения или улучшения. Если вы это слышали, если это смогло вызвать в вас негодование, – так накажите же ложь тех, кто думает и говорит о вас такое, самим делом; покажите всему миру, что вы не таковы, и тогда эти люди, перед всем миром, будут уличены во лжи. Быть может, они говорили о вас столь сурово именно с тем намерением, чтобы вы их подобным образом опровергли, и потому, что отчаялись в успехе всех прочих средств для того, чтобы побудить вас к действию! Насколько же лучшего они в таком случае мнения о вас, чем те, кто льстит вам, чтобы удержать вас в косном покое бездействия и в ничего не уважающем безмыслии!
Но как бы слабы, как бы бессильны вы ни были, в наше время ясное и спокойное осмысление сделалось таким легким делом, каким не бывало никогда прежде. То, что собственно и повергало нас в путаницу понятий о нашем положении, в наше безмыслие, в наше слепое попустительство, было наше сладостное довольство самими собой и нашим образом существования. Так это шло до сих пор, и так продолжалось без конца; тому, кто призывал нас к размышлению о себе, мы вместо всякого другого опровержения торжествующе указывали на наше существование и прозябание, совершавшееся без всяких с нашей стороны размышлений. Но это сходило только потому, что нам не встречалось никакого испытания. С тех пор мы прошли через испытания. И с тех пор иллюзии, наваждения, лживые утешения, которыми все мы сбивали с толку друг друга, должны бы были все-таки разрушиться? Наследственные предрассудки, которые, не исходя из какого-нибудь одного края земли, распростирались над всеми подобно некому естественному туману, и погружали все умы в одинаковые сумерки, должны бы были теперь все-таки исчезнуть? Сумерки более не сдерживают нашего взора; но они не могут более служить и извинением для нас. Теперь стоим мы, чистые, пустые, обнаженные от всех чуждых покровов и завес, просто такие, каковы мы сами и есть. Теперь должно выясниться, что есть, или что не есть, эта наша самость. Может быть, выступит кто-нибудь из вашей среды и спросит меня: «что дает именно тебе, единственному из всех немецких мужей и писателей, особенное задание, призвание и привилегию, собирать нас и настойчиво призывать нас к чему-то? Разве каждый из тысяч писателей Германии не имел бы на это такого же права, как и ты? Но никто из них не делает этого, и только ты один вылезаешь вперед со своей речью?» Я отвечаю: конечно же, каждый имел бы такое же право сделать это, как и я, и я делаю это именно потому, что никто из них не сделал этого прежде меня: и я смолчал бы, если бы другой уже сделал это раньше. Таков был первый шаг к цели радикального исправления человека, кто-нибудь должен был сделать этот шаг. Я был тем, кто первым живо постиг его необходимость; поэтому я стал тем, кто первым сделал его. После этого шага какой-нибудь шаг будет вторым; все имеют сегодня одинаковое право сделать этот шаг; но действительно сделает его опять-таки лишь один человек. Кто-то один всегда должен быть первым, и кто может быть первым – пусть будет им!
