Как же нам, всем прочим, и невинным, отвести от себя этот позор и оставить виновных наедине с их виной? Есть одно средство. Пасквили перестанут печатать сегодня же. если только будут уверены, что их отныне не станут покупать, и как только их авторы и издатели не смогут уже твердо рассчитывать на читателей, которых привлекает к их изделиям праздность, пустое любопытство и страсть к болтовне, или злорадное желание видеть униженным то, что некогда внушало им чувство мучительного уважения. Пусть каждый, кто чувствует этот позор, возвратит предложенный ему для прочтения пасквиль с тем презрением, которого он заслуживает; пусть он сделает это, хотя бы и думал, что он – единственный, кто это сделает, пока среди нас не станет обычаем, чтобы каждый поступал так же точно. А тогда мы без насильственных запретов на книги весьма скоро сможем избавиться от этой рубрики нашей литературы.
И наконец, мы унижаемся перед заграницей всего более, если принимаемся льстить ей. Некоторые из нас уже и прежде сделались достаточно смешны, презренны и отвратительны, воскуряя при каждом случае грубый фимиам властителям отечества, и не щадя ни разума, ни приличий, благообразия и вкуса там, где считали для себя возможным произнести льстивую речь о них. Со временем этот обычай устарел, а эти дифирамбы превратились отчасти просто в брань. Между тем, словно бы для того, чтобы не утратить полученного в прошлом навыка, мы обратили эти наши клубы фимиама в другую сторону, туда, где сейчас находится верховная власть. Уже и первое, – как сама лесть, так и то, что ее не запретили высказывать, – должно было причинять сердечную боль всякому серьезно мыслящему немцу; однако все это осталось среди нас. Не хотим ли мы теперь призвать и заграницу в свидетельницы этой нашей низменной страсти, а в то же время и величайшей неловкости, с какой мы избавляемся от этой страсти, и тем присовокупить к презренному зрелищу нашей низости еще и смехотворное зрелище нашей же неуклюжести? Дело в том, что в этом нашем отправлении нам недостает тонкости, присущей иностранцу; чтобы только нас невозможно было не услышать, мы впадаем в пошлости и преувеличения, и без предисловий начинаем обожествлять предмет нашей хвалы и превозносить его выше солнца и звезд. К этому присоединяется то, что у нас, похоже, все эти восхваления вынуждают преимущественно страх и ужас перед победителем; однако нет ничего смешнее, чем боязливый, восхваляющий красоту и любезный вид того, кого он в самом деле считает страшилищем и кого он хочет просто подкупить этой своей лестью, опасаясь, как бы тот не проглотил его.
