Поскольку же это поколение пока еще не существует, но только должно быть воспитано, и даже, если все дело этого воспитания, сверх наших ожиданий, пойдет прекрасно, нам все-таки понадобится известный промежуток времени, чтобы достичь этого времени, – возникает следующий вопрос: Как же нам следует провести даже и этот один промежуток? Как, раз уж не можем мы сделать ничего лучше, сохранить нам это время себя самих, по крайней мере, как почву, на которой может произойти улучшение, как исходный пункт, с которого оно может начаться? Как сделать нам так, чтобы, если явится к нам однажды из уединения школ это образованное по-новому поколение, оно не нашло бы в нас действительности, нисколько не сродной тому порядку вещей, который оно признает справедливым, действительности, где никто не понимает этой справедливости и не питает ни малейшего желания или потребности подобного порядка вещей, но считает совершенно естественным и единственно возможным то, что есть? Не сойдут ли вскоре с ума эти люди, носящие в груди тайну иного мира, и не пройдет ли тогда и новое образование так же бесследно и бесполезно для улучшения действительной жизни, как бесполезно было для него образование прежнее?
Если большинство людей будет и дальше жить столь же беспечно, бездумно и рассеянно, как жило оно прежде, то именно этого, как необходимого последствия, и нужно ожидать нам. Кто позволяет себе идти, не внимая себе самому, и позволяет обстоятельствам придавать ему облик, какой им будет угодно, тот в скором времени привыкает к любому порядку вещей. Как бы ни оскорбляло что-нибудь его глаз, когда он заметил это впервые, но пусть только это повторяется на глазах его таким же точно образом каждый день, и он привыкнет, а потом найдет, что это естественно и что так и следовало быть, и наконец даже полюбит это; и если вы восстановите его в первом, лучшем, состоянии, то окажете тем ему дурную услугу, потому что это вырвет его из привычного для него отныне образа бытия. Таким образом человек привыкает даже к рабству, если только это рабство не причиняет ущерба его чувственному существованию, а со временем даже и любит свое рабство; а это и есть самое опасное в подчинении – то, что оно притупляет наше чувство подлинной чести и к тому же имеет для ленивого и весьма приятную сторону, избавляя его от многих забот и от тягостной необходимости то и дело мыслить самому.
Давайте же бдительно остерегаться, чтобы не застала нас врасплох эта сладость услужения, потому что она лишит даже наших потомков надежды на будущее освобождение. Если нашу внешнюю деятельность сдерживают тягостные оковы, то пусть тем смелее возносится ввысь наш дух, постигая идею свободы, чтобы жить в этой идее, чтобы хотеть и желать только этого одного. Пусть свобода исчезнет на какое-то время из зримого мира; дадим же ей пристанище в сокровенной глубине наших мыслей, пока не вырастет вокруг нас новый мир, у которого будет достаточно силы, чтобы воплотить эти мысли также и во внешней действительности. Станем же отныне, в том, что без всякого сомнения должно быть по-прежнему предоставлено нашему свободному усмотрению, – в нашей душе, – прообразом, прорицанием, залогом того, что обретет действительность после нас. Пусть только не склонится, не подчинится, не будет брошен в темницу и дух наш. вместе с телом!
