Мы разузнали не сразу, где они. Это местечко Кошарово под вышним Волочком — интернат для глубоких инвалидов. Вот уж там дет-ский контингент был такой, который никому не показывали. Большая часть из них умирала, а те, кто поздоровей, после 16 поступали в за-крытые заведения за высоким забором.
Прошло почти два года, пока мы разузнали, как туда добраться, и отправились. Ехали ночь с пересадками, но достигли благополучно и получили разрешение на свидание. Сказано было ждать в вестибюле, к нам выйдут. (Ну, значит, живы, значит, здесь!) Ждали долго. Наконец с лестницы сошла девица повыше нас обеих, русая (наши тоже были белобрысые), но больше никакого сходства ни с той, ни с другой — или так выросла, изменилась… Но мы на всякий случай обняли ее и обалдело так спрашиваем: «Ты Марина?» — «Да». — «Бойкова?» — «Да». — «А ты помнишь нас?» — «Нет». — «А Марию Владимировну помнишь?» — «Да». — «А Елену Давыдовну?» — «Да». — «Хотилицы помнишь?» — «Нет». — «А как на Прудку ходили?» — «Да». — «А Лилька где?» — «Я не знаю». И что только делают нейролептики с человеком, подумали мы, не только в голове каша, но и внешне человек меняется до неузнаваемости! Встала она и пошла наверх медленно, как в воде. А мы обе тоже вроде утопленников… Но все-таки предприняли еще кое-какие шаги и в конце концов с большой паузой увидели Маринку, похожую на Маринку и одетую, как из дурного глюка — во все новое (еще складки складские не расправились, чуть ли не ярлыки болтаются). Нас приняли за кого-то: раз мы не родственники, значит, с нами надо осторожно. Потом видели и Лильку и даже прогулялись с ними на свежем воздухе. Но нам их, естественно, не отдали. Они были дороги Социальному Бесу — Собесу. И многажды я обивала пороги в Твери. И все равно их додержали до звонка. Но — victoria! В конце концов даже с документами и пенсией были они у нас! Эти жалкие дети — те самые, которые были видением, откровением нашим, воплощением мечты. Но знала я, что повзрослеют они (имбецилы все равно взрослеют) и появятся у них неожиданные наклонности. Сказала об этом Маше, но она словно бы и не услышала меня. Это было не так и важно, потому что мы уже кинулись, как головой в омут, в это дело.
Очень скоро у Лильки обнаружился отвратительный характер: она — вздорная матерщинница, истеричка. На удивление, после бурашевской немоты, у нее появились и артикуляция, и модуляция, и интонация, но что она выделывала при помощи этих достоинств! А кроме того, был у нее энурез — недержание мочи, и не было нашей мoчи, до чего в тесноте и без удобств все это благоухало, а она еще и хулиганила — возьмет и напустит рядом с горшком на пол.
