Виктора Александровича (он завхоз и преподаватель столярного ремесла) не было не знаю почему, он тогда еще не был пойман ревнивым мужем у посёстры. Это потом он не работал, потому что был весь «рассечен» и тем мужем, и своей женой. Она была в интернате поварихой, сменной Веры Даниловны, но потом удавилась в пьяном виде. Ему сочувствовали и говорили, что сначала надо было убить ту суку — Вальку, с которой он проводил время, — завуча деревенской школы.
На том и разошлись. Еще были недовольны задержкой. Дома коровы не доены.
Мы были в дружестве своем
Устраивая зимнюю жизнь, мы с Машей научились топить русскую печку. Помучились для начала, потому что деревня выманила у нас бутылку спирта, оставленную диссидентом как НЗ, а дров не привезли. Здесь никому никогда нельзя платить вперед. Но мы выжили — топили всяким хламом, разбирали старый сарай. Стирали в большой миске, у нас не было таза. Я наладилась носить постельное белье интернатской прачке и платила ей по соглашению. Не подозревая худого, принесла в баню в очередной раз рюкзачок, вытряхнула бельишко в полутемной прачечной, полной то холодного, то горячего пара, и пошла на свое дежурство. Я из прачечной, а медичка — туда. Толстая беззубая Маня (Манефа — старинное русское имя) уже запустила наше белье в котел. Медичка заставила ее вытащить из котла и с мокрым понеслась в учительскую. Там устроила выставку, все собрались смотреть. Бедные наши простынки-недомерки, наволочки с заплатами, самодельные ночные рубашки — футболки с пришитым снизу подолом из чего-то, что нашлось… Все развешено было на стульях, с него текло. «Показ московской моды — ха-ха-ха! Так недолго и СПИД к нам притащуть — хе-хе-хе!» Пригласили меня. Ну что с ними? Повернулась и молча вышла. Заглянула к Мане в прачечную понять, в чем дело. Что-то незаконное? Маня плакала, слезами умывалась: пока шел показ в учительской, медичка приходила еще раз, спрашивала трусы. Трусов не было. Маня рыдала о том, что ее уволят, квашней с тестом через край колыхаясь в тумане, беззубым своим существом. Бедная Маня…
Я побежала стремглав под защиту цыплячьего крылышка, кроличьей лапки. Под малиновый абажур. Ничего не сказала Маше. Мы читали про Иосифа Прекрасного и его братьев. Наконец-то узнали, как все было на самом деле. Мы увидели своими глазами страну Канаанскую и землю Гессен. Как мы любили! Я — Иосифа Прекрасного, Маша — старого Иакова.
— Думузи, — говорила я ей (что в переводе значит «истинный сын»).
