Местный поезд тоже не удостоился платформы, и поэтому я двинулась к нему, преодолевая препятствия, по путям. То, что случиться было не должно, случилось: между рельсами поклажа развалилась, но не распуталась — расползлась в виде большого паука. Я заметалась… Поезд! И в этот миг приближающихся двух огненных глаз смерти я была уже Анной Карениной, побывала уже в том последнем миге… Но он остановился… Это был маневровый, без состава, а то бы остановиться не смог… Еще несколько часов стоя в местном поезде (предпраздничное безумие!), перегрузка в автобус, и вот я почти дома, в двух км. Но никто не встречает меня, все мутно, предрассветно, и только Джим — верный, добрый пес на остановке, будто он один получил мое письмо…
Что-то случилось… Маша ждала не меня. Хотя кто-то зачеркивал каждый день в календаре до моего приезда… Но чтo, скажите прямо, что произошло? Не так уж понравились мои подарки, не так интересны рассказы? Стало неловко, появился намек, что за время отсутствия я забыла, где ложки лежат, что у Лильки болит, что у Маринки… Нет, не забыла я ничего, к чему эти интонации, взгляды вкось, что-то твердое в голосе Маши, как песок на зубах. И ни словечка в простоте…
Интернатские ребята уже раньше начали, не сознавая этого, играть в Ее (Биллину) игру, в Ее матерщинку-бесовщинку. А Маша? Они перессорились друг с другом.
Поселилась злоба. Мысль не оставляет меня, что злоба бездарна. Мне и самой неловко. Почему как-то глупо звучит? Маша, послушай меня хоть ты, расправь сердитый лобик. Разве мы не смеялись громко, когда приезжали домой? Не обнимались крепко? Маша, Маша, я не знаю тебя такой. Пусть это все будет не слишком серьезно… Сейчас я рассмешу тебя!
Блуждая по запущенному саду,
Я видел, в полдень, в воздухе слепом,
Двух бабочек глазастых, до упаду
Хохочущих над бархатным пупом
Подсолнуха. А в городе однажды
Я видел дом: был у него такой
Вид, словно он смех сдерживает; дважды
Прошел я мимо, и потом рукой
Махнул и рассмеялся сам; а дом, нет,
Не прыснул: только в окнах огонек
Лукавый промелькнул. Все это помнит
Моя душа; все это ей намек,
Что на небе по-детски Бог хохочет,
Смотря, как босоногий серафим
Вниз перегнулся и наш мир щекочет
Одним лазурным перышком своим.
Владимир Набоков
Ангелы — большие охотники до этого дела: баловства и удовольствия. Разукрашивают бабочку. Для чего? Для дела? Для своей веселой прихоти. И рыбок — для аквариумов? А кто, шутки ради, научил страусов прятать голову в песок? Кто додумался наделать сумчатых, а особенно сумчатую мышку? Это какая же у нее сумка? И что в этой сумке? А зебру раскрасить под шлагбаум? Это все смеха ради и искусства для искусства.
