9 мая 1945 года. Председатель сельского Совета – маленький, горбатенький, всеобщий любимец, честнейший человек – бежит к школе, размахивает руками и глухо кричит: «Победа! Победа! Победа!». Учителя и ученики выбегают во двор. Обнимаются, плачут. Все сбежались на площадь к репродуктору. Слушают голос Левитана.
Мы, школяры, рады – по домам, ведь надо срочно сообщить великую весть в деревне. Из села домой вела тропинка по длинному-длинному логу, мимо госпиталя. По луговине звонко журчал ручеек. Зеленая молодая трава с желтой россыпью одуванчиков и лютиков. Вспыхивали лазоревые пятна незабудок у ручья. В душе песней: «Победа, Победа, Победа…». Все, кто мог двигаться, выбрались на лужайку у оврага перед госпиталем. Многие с аккордеонами. Неходячие устроились в проемах раскрытых окон. И по оврагу лилась музыка аккордеонов. Этот звук догонял и перегонял меня и остался в сердце на всю жизнь, как память о Дне Победы.
Осень 1947 года. Пермская область, село Григорьевское на реке Сюзьве. Госпиталь покидают последние тяжелораненые, некоторых переводят в госпиталь в Пермь, но большинство разъезжается по домам – подлечились. Госпиталь наполняется больными военнопленными – немцами, венграми – с диагнозом «туберкулез». Госпиталь – это наша двухэтажная школа, построенная перед самой войной. А мы учимся в старой, дореволюционной, у пруда. Нас в десятом классе девять человек. Двое сельских, остальные из близлежащих деревень, только я один из дальней. В ноябре все решили перебраться в общежитие. Причина одна – нет учебников, гуртом заниматься лучше.
Во дворе общежития конюшня, в стойлах три лошади. Они обслуживают госпиталь. Немцы на двух возят дрова из леса, а третья таскает огромную бочку для воды, установленную на санях. Воду возят из пруда. С немцами не общаемся – они фашисты. Отношение к немецкому языку в школе плёвое – зачем знать язык захватчиков. С уроков немецкого зачастую убегаем на остров ниже пруда.
Прошли февральские вьюги. Ребята из ближних деревень стали бегать домой. В общежитии я один. Холодно. Топлю печь в своей комнате. Дрова сырые – тепла мало. Вечером перед сном, когда перегорают дрова в печи, бросаю в золу несколько картофелин. К утру они покрываются хрустящей корочкой. К рассвету общежитие выстывает так, что зуб на зуб не попадает. Хватаю книги, картофелины – и в школу. Там тепло, перед уроками можно заниматься.
Долговязый, стойкой шеей, бледным лицом и горбинкой на носу, пожилой немец запрягает лошадь. Он часто кашляет. Ночью шел снег, дорогу замело. Прошу: «Фриц, подвези до школы». Он отвечает: «Нихт фриц, их бин Пауль, гут». Дерзко рублю: «Фашист!». Немец побледнел еще больше: «Нихт наци, их социалист». Я вытаскиваю картофелину, разламываю, от картофелины идет аппетитный запах. Немец перестает запрягать, смотрит на меня серыми печальными глазами и сглатывает слюну. Я достаю еще пару картофелин, протягиваю Паулю. Стоит как завороженный, затем берет, руки трясутся, в глазах слезы, низко кланяется – благодарит. Не очищая, откусывает картофелину небольшими кусочками. Медленно разжевывает, долго держит во рту, глотает. Спохватился: вытаскивает из кармана корочку хлеба и предлагает мне. Просит: «Возьмите, битте». Я отказываюсь, не беру. Пробуем говорить на смешанном русско-немецком языке. В школе грамматику учили дотошно, но запас слов невелик, разговорной практики – никакой. Учили наизусть стихотворения Гете и Гейне, тщетно пытаюсь что-то вспомнить. Спрашивает мое имя. Отвечаю: «Шура». Долго молчит, не понимая, что такое Шура». Объясняю: Александр. Александр Чебыкин из деревни Чебыки. Пауль восклицает. «О, Александр, Александр». Пробует рассказать о себе. Понимаю, что дома трое «киндер» Показывает на мои брови – такой старший сын Ганс, по грудь – дочь Марта и по колени – младший Питер. Они похожи на меня – тоже беленькие, но глаза, как небо – голубые-голубые. Они там далеко, во Франкфурте-на-Майне.
