любителей мысли и языка, — я только что получил от А. Лютера письмо и заявление, что «почтет за счастье перевести «Няню», и два письма от Барт<ельса>… — да, все это я, как ободрение и... как ущемление, держал в сердце, и все же... вопреки всему,
Всему... я
не мог, не имел права отклонить протянутый мне «шест спасения». Ибо тонул. Да, именно — тонул и уже захлебывался, — лавочники-термиты,
терм, и отсюда та «термодинамика», что сжигала все существо мое! — и вот, протянули шест, и на шесте — спасение. Мог ли, смел ли я лепетать, уже наглотавшийся всякого текучего дерьма, — пардон, силь-вы плэ!
[130] — хрипеть: не надо шеста, завтра корапь за мной придет в коврах и славе и вытащит? мог ли булькать — «шест-то... шест-то... неструганый, руки обдерет... на експертизу-у!…, батюшки, спа... си... те... на експер... ди-зу-у-у!… пусть... исследу... буль-буль... ют... пу-у-ф... не сломается ли... на експер...» Это был шест... с неба! Бывают и шесты с неба. Мне дали аванс в тыщу швейц<арских> франков... — и я принял, не раздумывая. Ибо наг и бос, и термиты гложут, и... оставалось немного, чтобы плакали крокодилы Худосеичи и Гадамовичи на тризне. И теперь у меня чистых осталось ровным счетом 144 фр. на покрытие термитных ущемлений, и я должен писать «Пути Н<ебесные>», дабы не погибнуть от голода... — где ты, тыща шв<ейцарских> фр<анков>?! Но зато по 15 окт<ября> меня не погонят с квартиры. Вот каково мое 40-летие. Двойное, ибо 27-го, 14 по ст. сти<лю> — еще 40-летие нашего венчания на царство и на... терзания. — Кстати, чтобы не забыть: статейчонка Гада-Мовича даже на гг. писателей — !!! — произвела отвратное впечатление своей подлой
ложью. Нет, каково пи-шут?! Ка-ак пишут?! Сладкопевчую птичку Сирина...
[131] полячок Худосеич — из злости! из желчной зависти и ненависти к «старым», которые его не терпят, из-за своей писат<ельской> незадачливости, — превознес, а всех расхулил — «жуют-пережевывают» — «самая
свежая книга» «С<овременных> 3<аписок>»!
Сирина еще не опробовал я, но наперед знаю его «ребус». Не примаю никак. И протчих знаю. Не дадут ни-че-го. А С<ирин> останется со своими акробатич<ескими> упражнениями и жонглерством «все в том же классе», как бы ни лезли из кожи Х<одасевичи> и Гады. Сирин, к сожалению, ничего не дал и не даст нашей литературе, ибо наша литература акробатики не знает, а у С<ирина> только «ловкость рук» и «мускулов», — нет не только Бога во храме, но и простой часовенки нет, не из чего поставить. И вот, злой волей Зла-Рока, правят в газетах «бал» — Овичи и Евичи: одни про-советские, другие — гнуснички-завистнички. Польский жид получил право поплевывать — старательно сдерживаясь, чтобы, упаси Бог, не выгнали! — на русскую литературу. — Так вот: суди меня, судия грозный и праведный! Что ж, я прямо скажу и Лютеру, и Б<артельсу>, что погибал. Как и когда я мог что-нибудь получить от Б<артельса>? Они могли заработать, а я — жди спасительного корабля с мачтами и коврами? Вон и слуху нет о сборнике рассказов. И вот, страшусь, что «ближние мои отдалече мне станут»… ну, что же... «выпивать — так выпивать... до-пивать!» И вот почему, даже при таком «успехе», не могу выехать на отдых. Вынесут на отдых. Иду на последний «ход», кляча почтовая. «Фациант мелиора потентес».
