– Нет, господин Петров, – возразил Миллер. – Вы видите, я зову вас на европейский манер. Я живу здесь, но душа моя тянется к иным странам. Никогда я не забуду мои поездки в Англию, Пруссию, Францию! И царь Пётр со мною согласен, вот что! Европейское изящество – это идеал; в этом мы с государем заодно! О, я ужасно поддерживаю его настроения…
– Мне всё равно, я всё уважаю, – Андрюс едва сдержал зевок. – И здесь, и там хорошие, умные люди есть.
Он не хотел быть невежливым, но Миллер мог часами разглагольствовать об иноземных прелестях – это порядком утомляло.
– Вы, сударь, ведь сами недавно в Питербурхе, а изволили приехать из Речи Посполитой? – спросил вдруг Миллер.
Андрей вздрогнул, сонливость мгновенно слетела с него. Он не помнил, чтобы рассказывал секретарю Брюса о своей родине. Что ещё ему известно о его прошлом?!
– Н-нет, то есть не совсем, господин Миллер. Я уехал из родного города давно, долго жил во Пскове. Там мне и посчастливилось первый раз лицезреть государя и светлейшего князя…
Андрей рассказывал, стараясь отвлечь собеседника от возможного вопроса, где он жил, когда покинул родину? Он до сих пор не смел упоминать о своём пребывании в Смоленске – и не потому даже, что всё ещё опасался обвинений дядюшки, а из-за того, что его жёг стыд. Он никогда не снимал с себя вины перед хозяином мастерской за растрату и трусливое бегство. И то, как он ударил Никиту Рагозина, Андрей тоже не забывал.
Миллер слушал спокойно, благожелательно, всем видом показывая, что интересуется собеседником. Андрей никак не мог понять, нравится ему этот человек или нет. Вроде бы добрый, обходительный, искренне заботится о нём, и всё же…
«Уж не Брюс ли подослал его ко мне? – царапнула неприятная мысль. – То-то он так старался, чтобы мы подружились».
Андрей поморщился: как же тяжело видеть в каждом встречном врага.
Он чувствовал, что человека, покушавшегося на душевное здоровье государя, надо искать где-то среди ближних его. Пётр Алексеевич высказал Андрею все свои соображения по поводу собственных зложелателей. Милославские, что держали руку царевны Софьи – но той уж больше года как нет в живых. Лопухины, возненавидевшие государя за царицу Евдокию. Или бывшая фаворитка Анна Монс с сородичами? Про неё Меншиков рассказывал мерзкое, так что Андрей как-то даже попросил его прекратить говорить так о женщине, близкой государю. Но так или иначе – Монсы были в милости у царя и всё потеряли.
Получается, целых три семейства, ранее имевших весьма высокое положение и попавших в опалу. Могли ли они затаить злобу на царя? Разумеется. Но, чтобы пойти на такое, не убоявшись страшной кары, надо хранить в душе не только злость, ревность или женскую обиду. Тут ненависть великая! Требовала она медленной погибели царя, которого необходимо было ещё и унизить, вогнать в ничтожество; а любимое, самое трудное его детище – Питербурх – привести к запустению.
