И Сталин этот улыбается мне со стены…
Вот… подмигнул даже… гадливо так… и рукой поманил меня в фреску… входи, мол.
И я — как акробат — прямо по воздуху… медленно-медленно к нему полетел.
В воздухе все представлял себя сзади женщиной. Теперь уже точно знал, какой…
Надеждой Аллилуевой!
Сталин обнял меня за талию и потащил в золотую шелковую жуть…
Пахло от него, как и полагается, табаком папирос Герцеговина Флор и вином Киндзмараули. И еще давно немытыми ногами. Рябая его морда была похожа на морду рептилии…
— Наденька, иды суда!
Последующую сцену я описывать не буду, предоставляю читателю самому представить себе — при желании разумеется — половой акт шестнадцати летней девушки с почти сорокалетним сухоруким Сталиным, ее родным отцом.
Это было пожалуй самым мерзким, что я испытал на родине за свои три с небольшим десятка лет.
Второй блэкаут длился дольше первого.
Очнулся я на сей раз не в метро и не за шестиугольным столом Беллы Марковны. Поначалу и не понял, где. Так темно было вокруг. Я сидел на чем-то холодном, металлическом. Как бы верхом. Или на шее у кого-то?
Ощупал металлическую же голову, за которую держался руками… обернулся, рискуя сорваться в пропасть… и тут же узнал знакомый с детства силуэт.
Вы конечно не поверите… я сидел на шее у Боцмана. Так звали студенты памятник Ломоносову (с пером и манускриптом), что стоит в Университетском парке недалеко от Клубной части МГУ.
Как я на него забрался, мне неведомо, но слезать с него было очень-очень трудно.
Лет через десять после эмиграции я, наконец, связался с Аней Б.
Позвонил ей, мы поговорили… рассказал ей о том, что перед отъездом посетил ее маму в Кунцево. В ответ услышал недоуменное молчание.
— Моя мать, — проговорила Аня с достоинством, — умерла примерно за три года до твоего отъезда. — Не знаю, у кого ты был и где, только не у нее. И жили мы не в Кунцево, а в Очаково. Ты же сам ездил ко мне на свидания на автобусе от Юго-Западной. Как же ты мог забыть?
Молния не била, гром не гремел, серой не пахло.
Он появился так обыденно, естественно, что было даже обидно. хотя и я не корпел месяцами в библиотеке над старинными фолиантами, не искал заветной формулы, не твердил наизусть латинские заклинания, не чертил пентаграммы… только пригласил его.
Мысленно.
Точнее — кивнул. В ответ на реверанс бетонной стены в подземном переходе, очередной приступ удушья и зловещий танец фонарей на Алексе, напомнивший мне «действо праотцов» из «Весны священной».
