– Зачем она увезла его на дачу. Ради нее он бросил все, ради нее в решающий момент оставил поднятое им дело, как мальчишка таскается с ней за грибами, неужели этот отъезд нужен был ей для того, чтобы издеваться над ним, дразнить его Винклером.
Ольга с деланным спокойствием выслушала его и безразличным тоном ответила:
– Если тебе здесь неприятно – можешь ехать в город.
И, чуть переменив интонацию, прибавила:
– Теперь мы можем вернуться в город. Ты, кажется, уже отдохнул.
Константин Степанович выколотил трубку и начал заботливо заклеивать бумажками треснувшую пенку.
– Нужны срочные меры. Ты старый партиец, член цека, – настаивал Локшин, – надо прекратить травлю.
– А зачем? – флегматично спросил Сибиряков, продолжая возиться над трубкой. И откинувшись на спинку кресла, то прячась, то вновь выплывая из сизого табачного дыма, начал рассказывать длинный никакого отношения к разговору не имеющий эпизод из французской революции.
– Я не могу в таких условиях работать, – прервал его Локшин. – Я отказываюсь.
– Что ж, – спокойно ответил Сибиряков, – дело хозяйское… Да чего ты раскис, не понимаю, – уже раздраженно добавил он, – не может же все идти как по маслу.
Выйдя из кабинета. Локшин в коридоре встретил Кизякина.
– А я к Константину Степановичу.
– А что? – с тревогой спросил Локшин.
– Да так, кое-какие дела…
Уклончивость Кизякина поразила Локшина не меньше, чем сухость Сибирякова. Что произошло? Почему на даче его не раз и не два беспокоили работники комитета, то он видел ожидающего его Лопухина, то приезжал с бумагами Паша, – без него они не могли обойтись, а теперь когда он приехал, оказывается, что он ни кому не нужен, что он может спокойно не являться в комитет, не думать о делах, – все делается без него и помимо него, никто не считает своим долгом даже осведомлять его о работе.
Позвонив Ольге и не застав ее дома, он решил поехать на завод «Вите-гляс».
В мерцающей сетке дождя крутые стены завода неприветливо встретили его. Обычно переливающиеся в волнах дрожащего света цехи окутывала хмурая одурь. И на станках и на обычно сверкающих дисках приборов, и на лицах рабочих лежала печать уныния и недовольства.
В заводоуправлении было сонно. Вялый конторщик, безразлично вертя в руках пресс-папье, нехотя выслушивал настойчивую горячую речь черноусого сухощавого человека в резиновой, пузырем надувшейся прозодежде. Человек этот, заметив вошедшего Локшина, бросил на него враждебный взгляд и, прекратив разговор, боком пробрался к двери.
